Призыв

- Вот здесь, - говорит он.

- Ага.

Я слышу надсадный крик "Строиться!". Стараюсь держаться поближе к голосам, топоту.

- Ладно, сынок, пока, - печально говорит отец. - Попроси там кого-нибудь написать, хорошо?

- Хорошо.

- И постарайся завести друзей. Без них тебе будет тяжело.

Я киваю.

- Извини, - говорит отец.

- За что?

- За то, что... не отмазали.

- Ерунда! Прорвемся! Откуда у нас такие деньги? И потом, ты же знаешь, государство тоже можно понять. Вторая волна - дети детей войны. Снижение рождаемости...

Отец вздыхает. Пора. Мы обнимаемся.

На дворе восемьдесят лохматый год. Империалисты не дремлют.

- Эй, очкарик, бля, чего команды не слышал? Ты, ты, патлатый!

Видимо, это ко мне.

Я пожимаю плечами. Протягиваю вперед руку, и она касается рукава ближайшего человека.

- Слушай, помоги, плоховато вижу...- обращаюсь я к случайному товарищу.

- Пошли. Иди за мной, - говорит неведомый призывник, хватает меня за запястье и тянет куда-то.

- Спасибо, - говорю я.

- Не за что! Вставай рядом. Вот так! Сильные руки цепляют меня за плечи и разворачивают. Я подчиняюсь.

Слышится все тот же надсадный спитой голос.

- Расстегнуть сумки и вывернуть карманы. Сдать ножи, бутылки...

- Кто это? - спрашиваю я.

- Прапор, - отвечает мой товарищ.

- Какой он из себя?

- Алкал. Рост метр с фурой. Небритый, краснорожий, в общем, раздолбай.

Я расстегиваю сумку и выворачиваю карманы. В этом мире законы личной собственности перестают существовать.

В моей сумке нет ничего предосудительного, только бутерброды, крутые яйца, курица в фольге. Я не пью и даже не курю.

- Как тебя зовут? - спрашиваю своего участливого земляка.

- Сергей, - отвечает он. - Сергей Павлов.

- А меня Игорь, Игорь Сикорский.

- Ты правда ничего не видишь? - интересуется он.

- В общем, да. Конечно... это не полная тьма. А так, какие-то тени, пятна.

- Надо же! И как тебя угораздило?

- Вообще-то я учился по специальной программе на учителя. Собирался преподавать слабовидящим детям. Но сейчас недобор в стране... А ты?

- А я в художественном училище осваивал ремесло. Хотел быть скульптором... Потом надоело.

- Бывает.

- Ты не теряйся, -сказал Сергей.

Я понял, что он хороший парень.

- Постараюсь, - ответил я.

Затем нас загрузили в автобус и привезли в весьма шумное заведение. Я слышал множество голосов и неприятных запахов. Место это называлось "Городской призывной пункт". Располагалось оно на Угрешской улице, и неофициально именовалось "Угрешкой".

Далее была душная ночь на жестких, отполированных сотнями задниц, лежаках, храп, пот и прочие характерные для большого скопления людей звуки и запахи. Я практически не спал.

На следующее утро, поковырявшись в тарелке, отказался от чего-то скользкого и пресного. Потом, жужжащая над ухом машинка соскребла с головы остатки волос. Причем женский голос спросил с меня за эту услугу семь копеек и совершенно серьезно поинтересовался, не поодеколонить ли. Нащупав в кармане гривенник, я расплатился, отказавшись от одеколона.

Ожидание дальнейших перемен было томительно. В ушах постоянно гудело.

- Нашей команде присвоен номер 283, - говорит Сергей.

- Что это значит?

- А бес его знает!

Я вслушиваюсь в голоса, привыкаю ориентироваться в новой для меня обстановке.

- Вы что, гомики, всегда за ручку ходите? - ехидно интересуется писклявый голосок.

- Да он не видит совсем, - пытается оправдаться Сергей.

Сколько на свете ублюдков!

Всех мучает одна мысль: "Куда?".

- Старшим у нас капитан. Этакий щеголь, с аккуратными тонкими усиками, - говорит Сергей.

От этого капитана пахнет смесью пота и дешевого одеколона. Ему надоедают с вопросами.

- Куда, товарищ капитан? Куда поедем, а?

- Военная тайна, бойцы, - хитрит капитан. - В свое время узнаете. Могу сказать только - ближе к югу.

Все страшатся попасть в Афган. Но поговаривают, там совсем другой номер и строгий отбор, берут только по собственному желанию. Все сомневаются, что желание имеет какое-то значение.

Проходит медкомиссия.

- Очки сними, - требовательный мужской голос.

Доктор, наверное.

- Я почти ничего не вижу...

- Очки сними, мозги не е...! Тут тебе не поликлиника.

Послушно выполняю приказ.

- Глаз левый закрой.

- Я все равно ничего не вижу.

- Глаз закрой!

Я снимаю очки и прикрываю ладонью правый глаз.

- Ну?

- Что?

- Какая буква?

- Не вижу.

- Эту?

- Не вижу.

- Эту?

- Не вижу.

- Не п...ди!

- Честно не вижу!

Я слышу шаги и чувствую сухой острый удар по голове.

- А теперь?

- Ш, Б, - говорю я, напрягая память. Когда-то я видел первые строки и запомнил.

Больно.

- А ниже?

- М, Н, К.

- Прозрел, бля! А теперь?

Это третья сверху?

- Она.

Напрягаю память, эта строчка мне и в глубоком детстве давалась с большим трудом.

- Ы, М, Б, С, Т, - говорю почти наугад.

- Так-то лучше...

Мы продолжаем ждать. Время застыло. Ропот, гомон, голоса и запахи начинают надоедать.

- Ты не куришь? - спрашивает меня Сергей.

- И не пью.

- Почему?

- Бессмысленно курить, когда не видишь дыма. От выпивки тоже мало удовольствия, кружится голова и тянет в сон.

- Да, не повезло, тебе, - резюмирует он.

- Не повезло, - соглашаюсь я.

Наконец мы получаем приказ следовать к выходу.

- Автобус, - говорит Сергей, - едем на вокзал.

На улице вдыхаю напоследок московский воздух.

После недолгого пути оказываемся на вокзале. Он обрушивается на меня сотнями запахов.

"Вокзал - несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук!" - декламирует Сергей.

Забираемся в вагон. Поезд трогается.

Я провожу сутки, лежа на верхней полке и слушая стук колес. Этот звук мне всегда нравился. Он успокаивает.

Нас привозят в Х-ю учебную часть. Там мы проводим ночь на ржавых скрипучих сетках, а кормимся в дурно пахнущем помещении, наполненном жужжанием мух. В свободное время разгуливаем по части в гражданской одежонке, полеживаем на травке. Я скидываю ботинки - земля теплая, лето!

На очередной медкомиссии давление у всех становится оптимальным - сто двадцать на семьдесят. Чтобы не нервировать местных докторов, я сразу называю две верхних строки. Сергей пытается сказать фельдшеру, что я ничего не вижу.

- Шланг, - следует ответ, - в очке сразу говно разглядит, ничего... В Москве лучше знают...

В учебке, понятное дело, меня не ставили, - слабовидящих, язвенников, желтушников, прочих физически ущербных юношей решено отправить сразу в Н-скую мотострелковую часть в город С-ин. Больных и слабых нас набралось человек сорок со всех уголков нашей великой державы.

- Тебе повезло, - говорит Сергей. - Мы с тобой едем в одну часть.

- Я тебе, наверное, надоел.

- Жалко тебя, пропадешь.

- Пропаду, - соглашаюсь я.

К нам был приставлен новый сержантик из этой самой N-cкой части. В поезде он принялся пугать нас рассказами об издевательствах над молодыми бойцами: сломанных челюстях, автоматных очередях в караулке, с горя и тоски повесившихся и вскрывших себе вены солобонах, о злых и кровожадных нацменах... В общем, он дал нам понять, что жизнь у нас впереди предстоит невеселая.

После пятичасовой болтанки в местных электричках, южным теплым вечером мы уже топаем в колонну по два по городу С-ину. Лают собаки, я чувствую запахи, совсем не такие, как в Москве, более тонкие, теплые.

- Вот и родная мотострелковая часть, - говорит Серега.

Турникет больно ударяет меня в пах. Как в метро. Идем.

Откуда-то сверху несутся голоса с акцентами всей нашей исторической общности: "С Краснодара есть?", "Эй, хлопцы, с Львива е?", "Из Москвы кто?", "Ара, армян где?". Но самый популярный возглас тот, что крепко застревает в башке: "Духи, вешайтесь!". Духи - это мы.

Нас выстраивают в две шеренги перед штабом (я это понимаю, благодаря комментариям Сергея), собирают и уносят туда наши документы. Мы нетерпеливо ждем своей участи, а между тем по стеночкам, по кустикам к нам текут тихие голоса: "Браток, давай джинсы, они тебе уже не понадобятся!". Расторопные солдатики, как я понял, снимают с новобранцев все более менее ноское, но обращаются дружелюбно, предлагают взамен свое старенькое х/б. На мне короткий пиджачок еще школьных времен, да отечественные джинсы за тридцатник с отвисающими коленками - никто не позарился.

Первая ночь в казарме - чуткая, бессонная. Я отчетливо слышу шаги, разговоры, хлопанье дверей, скрип половых досок. Хочется себя пожалеть, лежишь одинокий, никому не нужный. Наслушавшись рассказов приятелей, жду, что вот-вот начнут приставать и бить морду. Но ничего такого не происходит. Единственная неприятность - перед сном повесил на спинку кровати свой гражданский пиджачок и брюки, в которых опрометчиво позвякивала мелочь, а утром надевал их уже пустыми и молчаливыми. Но это пустяки.

Утром - встреча с солдатской столовой. Шум голосов, дребезжание ложек, нечто липкое на ложке.

- Что это? - спрашиваю я Сергея.

- Перловка, привыкай.

- Говно какое-то!

- Масло хотя бы съешь, мы его с тобой полгода не попробуем.

Солдатом становишься в бане. Когда начинаешь втирать в себя крепкое ядовитое мыло, корчиться под чахлой струйкой воды, которая произвольно превращается из горячей в холодную и обратно. Сытый ленивый голос принадлежит сержанту-сверхсрочнику, заведующему баней:

- Эй, ну-ка, строиться!.

Мы выравниваемся в шеренгу, стоим, втянув головы в плечи, поеживаясь от погребного ветерка. Старшина выдает нам сначала майки и трусы, ветхие до невесомости.

Затем наступает торжественнейшая минута: мы облачаемся в новенькое сырое х/б.

- Б...дь! - жалуется Серега. - На три размера больше.

Слышу, когда кто-то робко обращается к завбаней с просьбой о замене, то натыкается на "Не положено!". Я потуже затягиваю ремешок.

Портянки, сапоги, пилотка, ремень с бляшкой - атрибуты новой мужественной жизни.

- На кого мы похожи? - спрашиваю я.

- На мудаков, - коротко отвечает Серега. - Рыла одинаковые.

- Шагом марш! - командует завбаней.

Седьмая рота

Томимся на плацу под горячим, асфальт плавящим солнцем. Идет распределение. Сергея рядом нет. Он, видимо, выше или ниже меня ростом, я у него забыл спросить.

Слышу шепоток.

- Что это за педрило?

- Начштаба полка.

- А чего у него шея дергается?

- Говорят, в Афгане шарахнуло.

Голос у начштаба резкий и визгливый.

- Ровняйсь! Смирно! Первые номера на месте! Вторые - шаг, третьи два шага вперед - марш!

Остаюсь на месте.

- Направо сомкнись!

Делаю осторожный шаг вправо, натыкаюсь сапогом на сапог товарища.

- Ты чего, ослеп?

- Не шуми, - говорю я тихо, - плоховато вижу.

Далее следуют команды:

- Направо! Правое плечо вперед! Третья шеренга - в третий, вторая - во второй, первая - в первый батальон! Шагом марш!

Молю бога, чтобы Сергей оказался со мной в одном батальоне.

Ура! Слышу его голос.

- Игорь, я с тобой.

- Здорово!

Далее команда:

- Стой!

И еще голоса:

- Товарищ подполковник, почему все очкарики ко мне? Это несправедливо! Что у меня, аспирантура?

- Эй ты, очко, перейди во вторую колонну. Да, ты! Ты! Что, глухой что ли?

Тут неведомый мне однополчанин тыкает меня в бок.

- Это тебе, - шипит.

- Я! - кричу.

- Головка от х...я! Оглох?

- Никак нет.

- Шаг вперед сделай, боец. Ты всех за...л уже, очкарик!

Тут я решаюсь.

- Товарищ командир, у меня друг здесь, кореш, мы с ним с одного двора, мы как братья почти, можно остаться?

Пауза.

- Хрен с тобой, но уши прочисти.

- Слушаюсь, товарищ командир! - радостно кричу я.

- Я тебе не командир, а товарищ майор, боец!

- Слушаюсь, товарищ майор!

- То-то. Живей, мудила!

Я с Серегой в одном батальоне. Уже хорошо.

В кабинете начальника штаба батальона нас определили в седьмую роту. Участь моя решена. Здравствуй, царица полей! Седьмая рота - расположение на втором этаже, налево и прямо.

Идем. Открываем дверь.

- Ну что здесь? - спрашиваю Сергея.

- Койки в два яруса, табуретки, посередине коричневая дорожка, в дальнем углу на тумбочке - телевизор.

- Привет, солобоны, - звучит голос.

- Здравствуйте! - отвечаю я.

- Ни х...я себе, солобон! Ты куда попал? Здесь надо отвечать "Здравия желаю, товарищ старший сержант!"

- Здравия желаем, товарищ старший сержант! - произносим мы хором.

- То-то. Откуда, духи?

- Из Москвы.

- Москали, значит. Ладно, ты - очки, сюда иди.

Иду на голос, шаря вокруг себя руками, пальцы натыкаются на прутья, как я понимаю, кроватных спинок второго яруса.

- Ну-ка, подшей меня!

- Простите?

- Я тебе сейчас в рыло суну заместо прощения. Подшей, говорю. Иголка с ниткой есть?

- Нет.

- На возьми.

Я протягиваю руку.

- Чего ты клешню свою протянул?

- Плохо вижу.

- Чего?

- Плохо вижу.

Чувствую резкий горячий ожог на щеке. До меня доходит, что это пощечина.

- Прозрел?

- Товарищ старший сержант, - вступается за меня Сергей, - он действительно почти ничего не видит.

По молчанию я сужу, что сержант озадачен.

- Совсем ни х...я?

- Ну какие-то тени, - говорит Сергей.

- А чего его взяли?

- Недобор ведь в стране, вторая волна, дети детей войны...

- Ладно, очки, садись.

От переживаний я расслабился и забыл ощупать руками место своей посадки и сел меж двух табуреток, больно стукнувшись задом об пол. Сержант загоготал: "Ты чего, Москва?". Я попытался улыбнуться, но вышло это, наверное, у меня не очень убедительно.

- Ты подшей тогда, - приказывает Старченко Сергею.

Я подумал: на хрен я Сергею такой товарищ сдался. Ради чего он будет за меня переносить все тяготы и лишения...

Опять ожидание. Прислушиваюсь, Серега пыхтит, муха бьется в стекло, за дверьми в коридоре чужие звуки новой жизни: иноязычная, чавкающая какая-то речь, крики, смех, грохотанье сапог.

Наконец Сергей работу закончил.

- Не хило, - резюмировал Старченко. Тренировался?

- Немного, - ответил Сергей.

- Правильно, москаль.

Старченко сказал, что рота в наряде по кухне.

- Ты, зрячий, давай на кухню, а ты, слепой, - отбой. Завтра покумекаем, что с тобой делать, - зевая, приказал он.

Я разделся, аккуратно, сложив на табурете свое обмундирование, и осторожно залез на кровать второго яруса, указанную мне сержантом...

... Пробудился я от грохота падающих табуреток, услышал шлепки, крики, непонятное бормотанье, топот, нерусскую вперемежку с матом речь. Раздался характерный для пощечины звук, потом - глухой удар об пол. До меня дошло - бьют!

- Понэль ты мэня..., понэль или нэт, - прислушавшись, я различил кавказский акцент, шипение сочилось злобой.

Я понял, что происходит экзекуция.

- Подъем, твою мат, подъем!

- За что, за что...

Из проклятий кавказца я понял, что те, кого он метелил, без разрешения ушли с кухни спать в казарму.

- Я, что ль, картошку буду чистить, а? - повторял экзекутор, задыхаясь.

- Хорош, хорош, Ахмед, - голос принадлежал Старченко.

- Становись, - пронзительно выкрикнул Ахмед. - Смирно! В столовую... Бегом... Марш!

Судя по грохоту сапог, солдаты проворно выбежали из казармы. Следом за ними ушел и Ахмедов. Меня он, судя по всему, не заметил.

Я почувствовал, что меня трясут за плечо.

- Крепко спишь, зема. Вставай-ка, приведи в порядок помещение, - это был голос Старченко.

Я выпростал ногу из-под одеяла и осторожно спустился вниз.

- Что делать-то?

- Кровь вон с пола смой, табуретки расставь, дорожку подтяни, чтоб складок не было, - объяснил старшина. - Действуй! Я же не буду работу выполнять.

- Я не увижу кровь, - сказал.

- Ты мне мозги не е...и, да! По запаху, по запаху найдешь.

Я вышел в коридор на поиски тряпки. Там было зябко, подвальный ветерок овеял лицо и голые коленки. Я двинулся вперед, выставив вперед руки, и наткнулся на человека.

- Ты чего? - раздался удивленный голос.

- Тряпку ищу.

- В умывальнике посмотри.

Моя левая рука провалилась в пустоту.

- Здесь?

- Ты чего, слепой?

- Вроде того. А ты кто?

- Я дневальный. У тебя закурить есть? - голос казался очень несчастным.

- Извини, не курю, - ответил я, как можно более сочувственно его горю и поинтересовался в свою очередь.

- Где поискать?

- Там, у сливного решета пошукай.

Я вошел в умывальник, встал раком и начал возить ладонями по мокрому гладкому полу, пока не наткнулся на что-то похожее на обрубок от штанов. Будет теперь чем стереть эту злосчастную кровь! Намочив и выжав как следует тряпку, собрался я топать в расположение, как меня окликнул довольно веселый голос.

- Кто такой?

- Человек, - ответил я без всякой гордости.

- Вижу, что не обезьяна, откуда, спрашиваю?

- Из Москвы.

- С Москвы? Так мы ж с тобой земляки! Я из Струнина, Владимирская область, знаешь?

Прикидываю, где это.

- Знаю.

- Ладно, земляк, ты мне спички отыщи, курить страсть как охота!

Голос сытый, самодовольный. Дембель, наверное. Спички! Где их взять среди ночи?

Тут я вспомнил про дневального, и спички, к счастью, у него оказались.

- Спасибо, земляк, - похлопал меня по плечу дембель из Струнина.

Чиркнула спичка и запахло дымом. Дембель поведал мне о том, что был он в самоволке у своей бабенки в городе. Подружка его накормила, напоила и в кроватку с собой уложила. Он мне подробным образом описал все преимущества любовного акта на сытый хмельной желудок. Я покорно слушал.

- Где служишь-то? - поинтересовался он равнодушно.

- Седьмая рота.

- Сколько прослужил?

- Месяц, - зачем-то соврал я.

- Ууу... Вешайся, земляк, крутые там дембеля, - сказал он, потом его шаги начали стихать.

- Оставь покури-и-и-ить, - раздался жалобный голос дневального.

Мне пришлось еще раз намочить и отжать тряпку. С полом я намучался.

Старченко тыкал меня носом и порой подбадривал пинками... Но работу я сделал. И с чистой совестью, если так можно выразиться, лег и тут же отключился.

Чуткий сон раскололся вдребезги. Ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту!.. С полной башкой его мутных осколков я слетел со второго яруса и, неумело приземлившись, отбил себе пятки. Резвость такая была совсем не обязательна - кроме Старченко в расположении никого не было. Тем не менее я быстро оделся, убрал кровать и задумался: что делать? Бежать на зарядку? С кем? Куда?

- Набей кантики и стой на шухере, - приказал мне сонный голос Старченко.

Спросить, что такое "набить кантики" я не успел, мой командир захрапел. Я кинулся выполнять вторую часть приказа: приоткрыл дверь и высунул нос. Как стоять на шухере, ничего не видя, я не понимал, но напряг слух.

Вскоре услышал знакомый несчастный голос дневального, который был резок: "Батальон! Строиться на физическую зарядку!". Прогремели сапоги, а затем воцарилась тишина.

Через каких-нибудь четверть часа дневальный заорал во все горло: "Седьмая рота, смирно!". Я замешкался, не понимая, что это значит - выполнять команду или нет. В спину мне Старченко недовольно прохрипел:

- Кто?

- Не вижу, - ответил я.

- Слепой х...й! - сказал Старченко.

Он вздохнул, и по скрипу пружин я понял, что лег.

Как только приблизились шаги, я вытянулся и приставил ладонь к виску.

- Кто такой? - услышал недовольный голос.

- Рядовой Сикорский, - бойко отрапортовал я.

- Старченко, что это за идиот?

- Новенький, вчера прибыл, товарищ замполит, - ответил старший сержант.

- Откуда? - это уже ко мне.

- Из Москвы.

- Понятно.

- Их двое прибыло, одного я уже послал на кухню, а чего с эти слепым делать?

- Чего ему здесь груши околачивать? Пусть тоже валит. Пусть посуду моет. Чего на нее смотреть? Ее все равно не отмыть.

- Может, пусть кантики сначала набьет?

- Так, солдат, - серьезно сказал офицер. - Сейчас набиваешь кантики и... Знаешь, как?

- Никак нет, - ответил я.

- Сейчас покажу. Значит... набиваешь кантики... потом топаешь на кухню в наряд, доложишь там о себе сержанту Ахмедову, его там тебе всякий покажет, понял, да?

- Так точно! - четко ответил я.

Замполит, как я потом узнал, старший лейтенант Толкаченко, снял с меня ремень. Я услышал стук. По табуретке били бляшкой.

- Не могли бы вы мне объяснить на словах, я плоховато вижу, - попросил я.

- Что значит плоховато? - спросил лейтенант недовольно.

- Вообще не х...я не видит, - подсказал ему Старченко. Он вчера мимо табуреток сел.

- Значит, слепой, хрен с тобой, видеть ничего особо и не надо. Ставишь табуретку сиденьем вниз, и чтобы края табуретки по кровати совпали, так... и стучишь бляшкой и одновременно двигаешь табуретку. Понятно тебе?

- Так точно, - выпрямился я.

- Приступай, боец.

За часа два я проделал эту процедуру.

Старченко мне объяснил, как добраться до столовой: через плац и за казарму танкового батальона.

Попробую найти по запаху.

Я аккуратно вышел из казармы, только слегка стукнувшись лбом об стенку, Оказавшись на свежем воздухе, подставил лицо солнышку. Перед газами все стало розовым, и я робко двинулся по асфальту. Прошел, наверное, шагов пятьдесят и тут меня окликнули:

- Ты что, ох...ел, сынок?

- Виноват, - пробурчал я и развернулся на голос, вздернув руку к пилотке.

- Ты что, не видишь, что командир полка идет?

- Виноват, товарищ командир, плоховато вижу, - ответил я.

- Что значит плоховато? Звездочки на погонах видишь?

- Никак нет, товарищ...

- Полковник, - подсказал командир.

- Полковник, - поправился я.

- Ты п...шь, или правда не видишь, сынок?

- Правда, товарищ полковник.

- А зачем тебе тогда очки?

Я не знал, что ответить.

Я почувствовал, что его рука заботливо сняла с меня очки.

- Да..., - коротко сказал полковник, вернув очки на место. - Куда направляешься?

- В наряд, в столовую, - ответил я.

- Дойдешь?

- Постараюсь, я уже отсюда чувствую запахи.

- Запахи? Ладно...

- Эй, солдат, сюда иди, - голос полковника стал сухим и резким.

Я услышал топот.

- Товарищ полковник, рядовой Аллилуев по вашему приказанию прибыл, - отрапортовал подбежавший.

- Так вот, Аллилуев, этого бойца до столовой доведешь, понял?

- Так точно.

- Давай.

Меня за руку ухватила потная ладонь, и я последовал за своим проводником.

- Ты чего, Бетховен, что ли?

Я удивился.

- Почему Бетховен?

- А я всех очкариков называю Бетховенами.

Я не стал его просвещать, что композитор страдал другими недугами.

- Вижу плохо.

- А тут есть один, у него вообще одна нога на семь сантиметров короче другой, ничего, на полигон бегает...

Столовая приближалась. Запашок из открытых окон был хорошо знаком - кисло пахло немытой посудой.

Потом я услышал удар по металлу. Это мой проводник бухнул сапогом по двери.

- Закрыта, - сообщил он мне, - пойдем с черного входа.

Мы обогнули корпус столовой.

- Давай прямо, Бетховен.

- Спасибо.

Пахло сыростью, я задел головой какой-то предмет, который больно ударил меня по лбу. Ощупав его, я понял, что это швабра.

Рядом услышал недовольный голос:

- Что ты здесь бродишь, боец?

- Иду в наряд по кухне! - звонко сказал я.

- Ты только идешь, очкарик, мать твою! Ну так быстрее иди, обед уж скоро, а там ни хрена не накрыто!

- Куда идти-то? Я в первый раз здесь...

- Ты знаешь, кто я?

- Никак нет!

- Я начальник столовой, очкарик. Не выводи меня из себя, бегом марш!

Бежать было опасно, и я просто ускорил шаг и шел, придерживаясь за стену.

Скоро стало жарко и я услышал шипение, запахи стали густыми, жарили что-то среднее между мясом и рыбой.

Меня дернули за руку.

- Эй, Игорь.

Это был голос Сереги.

- Ты как?

- Добрался. Что делаем?

- Накрываем.

- Давай говори, чего делать...

Ручки у подноса жирные, скользкие, надо держать покрепче, пол тоже влажный, скользкий, будто вымазанный жиром. Мы не спешим. Я старательно запоминаю маршрут, и тут мы налетаем на грозный окрик.

- Став, став, мать твою!

Я вспомнил этот тембр. Голос принадлежал кавказскому экзекутору. Аккуратно мы опускаем поднос на пол. В ту же секунду словно горсть кипятка разбивается о мою щеку, я отступаю назад. Это был второй удар по моему лицу, и я догадался, что не последний.

Очки мои с носа слетают, но удара об пол я не слышу.

- Что тащитесь, мат вашу блат, как неживые!

Звонкий шлепок я услышал и рядом. По лицу получил Серега.

- Чего стала, бля, бистро, бистро... Да очки свои вытащи из борща, очкарик е...й!

- Давай побыстрее, - шепчет мне Сергей, - потом вытащим твои окуляры, борщ горячий...

Бежим.

Ставим поднос на стол. Я облизал за неимением платка свои очки.

- Так дело не пойдет! Сейчас, - говорит Сергей.

Я слышу, как Сергей с кем-то разговаривает.

- Товарищ ефрейтор, разрешите обратиться.

- Обращайся.

- Вот товарищ у меня, земляк, видит плохо... можно сказать, вообще ничего не видит. Можно ему в картофелечистку, а то мы все бачки попереворачиваем.

- Хорошо, пусть идет.

Сергей проводил меня до картофелечистки.

- Вот тебе нож, знаешь как обращаться?

- Разберусь.

Чистить картошку можно и с закрытыми глазами, подушечки пальцев отлично ощущают глазки и не вычищенные бока картофелин.

- Привет, - говорит мне неведомый товарищ.

- Привет.

- Новичок? Когда прибыл?

- Вчера.

- Сверчук, - представляется он.

- Сикорский, - отвечаю я.

- Ты чего руку не даешь, я не заразный. Ты на эти пятна не смотри, это ожог.

- Да я не вижу.

- Как, совсем?

- Почти.

- У меня у самого в военном билете написано "Не годен к строевой". А вот взяли. Я дом в деревне строил, с крыши пи...нулся...

- Сочувствую.

- Вот там мешок. А вот ведро.

Железо прогремело по полу. Ведро я поставил между ног.

- Не промахнешься?

- Постараюсь.

"Духов" день

Сергей поделился со мной, что решил расстаться со своими мечтами о скульптуре и заняться литературой. "Руки чистые, - шутил он, - а говоря серьезно, Родена из меня не получится."

Он помогает мне писать письма домой.

Как идет моя жизнь первые полгода? Нормально идет. Человек привыкает ко всему. Иногда я прошу Сергея описать мне кое-какие детали. Это помогает представить окружающую меня атмосферу. У Сергея это неплохо получается.

- Слушай, а как их различают? - спрашиваю я. - Дедушка, например, идет или солобон?

- Духа, солобона, узнаешь сразу. Бритый под нуль затылок, замусоленное х/б на два размера больше, а в глазах страх и голод. Он ступает по земле, точно по горящим головешкам. Стоит только "дедушке" крикнуть: "Эй, сюда иди!", он вздрогнет, испуганно оглянется и засеменит к нему, готовый выполнить любой приказ, - живописует Сергей.

- Понятно.

Я диктую ему письмо к своему приятелю.

"Ты спрашиваешь, как проходит мой день? Изволь. День мой начинается с крика:

- Рота! Подъем!!!!

Я отрываю голову от подушки и через мгновение лечу со второго яруса вниз. Движения мои точны и выверены. Я легко управляюсь с обмундированием, секунд за тридцать. Я дисциплинирован. Я точно знаю, где стоят мои сапоги. Дедушки поиграли первое время, прятали их, конечно, но потом им это быстро наскучило. Когда таким образом попытались шутить с моими вещами ребята с моего призыва, они их осекли.

Вообще, шуток поначалу было предостаточно. Самая невинная - заворачивали кусочек дерьма в фантик и выдавали это "лакомство" за конфету. Пустое! Обоняние у меня отменное! Подножки, шутки со спичками - все это быстро приелось, да и сострадание к убогому, а именно так меня воспринимают, возобладало. К тому Сергей не дает меня в обиду. Короче, говоря, способность к жалости жива во многих, даже самых грубых натурах.

Итак, возвращаюсь к распорядку.

Зарядка. Несколько кругов вокруг казармы, на спортгородке - турничок, брусья, полоса препятствий. Бежать легко, я ориентируюсь по топоту, а прежде, чем скакнуть на турник, я провожу рукой по влажной от росы стойке. Конечно, не все получалось сразу, пару раз я стукнулся лбом о перекладину. Теперь стараюсь не делать резких движений. Я качаю мускулы, это полезно, солдат должен быть сильным. Да убоятся через полтора года каменных мускулов "дедушки" и его шаровидных плеч "духи" нового поколения.

Я легко управляюсь с гуталином и щеткой, я могу в соавторстве с еще одним "духом" выбить ковровую дорожку, отдраить до блеска краны в умывальнике...

"Дедушки" ко мне со своими подворотничками не пристают, стирку своих х/б не доверяют, а со своей формой я худо-бедно управляюсь. Трудно было освоить пришитие подворотничка. Перед тем, как освоить это дело, я исколол себе пальцы, зато теперь мой подворотничок чист, свеж и пришит не хуже, чем у других.

Построение на завтрак. Перед казармой Старченко командует: "Рота, в колонну по три становись! В столовую, с песней! Шагом марш!"

"Ничего, ничего, ничего,

Сабля, пуля, штыки, все равно..."

Это наша ротная песня.

Перед входом в столовую старшина докладывает дежурному по части:

- Товарищ майор! Седьмая рота на завтрак прибыла!

- Заводи.

- В столовую, - командует старшина, - справа по одному, шагом марш!

Тут начинается бег.

В правой колонне, конечно же, стоят "дедушки". Я оказывался в хвосте левой колонны и, если бы не Сергей, я помер с голоду, не иначе. Но и с ним порой мы подбегаем к столам одними из последних. Масла уже, разумеется, нет, белого хлеба тоже. Чай весь разлит по кружкам. Нам достается по тарелочке перловой кашки, которую здесь ласково называют "кирзушкой" или "дробью номер шестнадцать". И кусочек черного хлеба. Я не отчаиваюсь, терплю. Сержант Ахмедов, например, может бросить тебе пустой чайник и крикнуть: "Эй, чая горячего бистро!". Что ж, ничего не поделаешь, оставляешь свою кашу и мухой летишь за чаем. Ты можешь меня представить летящим мухой? А когда возвращаешься и успеваешь только набить рот перловкой, следует команда Старченко: "Закончить прием пищи, строиться!".

Из столовой выбегаешь голодный. Снова - в колонну по три и с песней - в казарму. И петь громко и радостно - ведь никого не волнует, что я не накушался.

Потом уборка территории. Это не для меня. Я могу только водить ладонями по шершавому асфальту, и нащупав окурок бросить его в урну.

Далее развод и распределение на работы. Часто мы отправляемся на полигон. Дел там всегда достаточно: траншейку для кабеля вырыть или травку в изумрудный цвет покрасить. От покраски я освобожден, а вот землю копать приходится. Видеть тут совсем не обязательно, ты прекрасно чувствуешь, насколько глубоко входит лопата в грунт, главное, точно бросать землю и не окатить землицей своего товарища.

Я благодарю Бога и районного военкома, что призван весной, и все лишения и невзгоды первых месяцев службы преодолеваю под ласковым летним солнышком или, в крайнем случае, под душистым грибным дождичком, а не по колено в снегу или ледяной каше, как иные мои ровесники.

"Духи" работают. "Дедушки" с "черпаками" лежат в теньке ежевичного куста, лениво покуривают, ждут обеда. Хорошо, что не мешают. "Дедушке" может надоесть дремать, он подзовет тебя и задаст коронный вопрос: "Сколько дней до приказа осталось?". Плохо, если ты этого не знаешь. Ты обязан знать. Ты должен среди ночи проснуться и выпалить: "До приказа осталось столько-то дней!". В противном случае "дедушка" может скомандовать: "Лечь!". Потом: "Встать!". И так, пока не надоест. Или приказать отжаться энное число раз, или просто ударить ногой в живот. "Дедушке" может захотеться влепить тебе с оттяжкой увесистый фофан.

Но вот слышится вожделенный рокот. Подъезжает машина с обедом. Из нее выгружают бачки с первым, вторым и третьим. Конечно, вначале ложки в гущу запустят "дедушки", потом "черпаки". Первое, которое ем я, уже представляет собой подсоленную водицу, из перловки выловлено все мясо, компоту старослужащие наливают себе по полному котелку. Компота и белого хлеба не хватает. На "дедушку" грех обижаться, дембель должен быть толстым, тупым и ленивым.

Можно покурить свой бычок. Я пристрастился курить, хотя для слепого это удовольствия никакого, но голод отшибает он неплохо. Зажечь сигарету самому мне затруднительно, потому я прошу об этой услуге своих товарищей.

Приближение романтического вечера я распознаю по прохладному касанию свежего ветерка, пахнущего свежеотрытой землей...

После ужина, который проходит с тем же успехом, что и обед, - личное время.

Вечерняя прогулка обязательно строем и обязательно с песней. Опять надо петь громко и весело, и я пою, вскидывая голову к небу, на котором, я надеюсь, проступают далекие, как родной дом, звезды. Не забываю только тянуть носок и поднимать повыше ногу, и мне ни в коем случае нельзя сбиться с ритма, потому как тогда я влеплю по заднице впереди идущего.

На вечерней поверке звучит самая любимая команда - "Отбой!". Можно ложиться, но надо быть готовым ко всему. Если "дедушки" выпивают в каптерке, они могут начать чудить.

Ты еще не успел провалиться в мягкую прорубь сна, как кто-то из дембелей кричит тебе прямо в ухо: "Подъем!". Ты должен спрыгнуть с кровати на два счета и одеться за сорок пять секунд. Торопись - дедушка засек время!

Успел? Молодец!

"Отбой!"

Теперь то же самое, только в обратном порядке.

Бывает и снова:

"Подъем!"

И еще разок.

Но, по счастью, меня не трогают.

У каждого дембеля свои причуды и пристрастия. Ахмедов, например, любит среди ночи позаниматься с молодыми бойцами строевой подготовкой, старший водитель роты Бецик любит проводить после отбоя ночные вождения - молодой штурман бронетранспортера должен по-пластунски быстренько проползти под кроватями, подбадриваемый, естественно, в проходах пинками. Сержант Серов не уснет, пока рядовой Чубкин не почешет ему на ночь пятки и не расскажет сказку. Туго приходится Сверчуку, "дедушки" прознали, что на гражданке он работал портным, поэтому дни и ночи напролет этот солдат что-то ушивает, подшивает, пришивает.

Есть дембеля тихие, ни над кем не издеваются, просто мучаясь от безделья, ждут своего часа, но свои их не любят. Вот так, мой друг.

Нелегка доля солобона, "духа" - наряды, работы, ночные аккорды, все самое тяжелое, грязное, воняющее - его!

Мой друг проводник Сергей говорит, что мог бы изваять памятник молодому бойцу. Он мог бы отлить в бронзе скорбь, отчаяние и надежду. Вот он сидит на табуретке, худой, понурый, несчастный и подшивает дембелю подворотничок и без конца повторяет армейскую мудрость: "Дембель, как и смерть - неизбежен!"

Зуд

Бельевые вши - штука малоприятная. Хотя начинается все вполне безобидно. Легкий зуд на икрах, по ним словно скользят тонкие нити, тянутся к бедрам, и кончики их теряются в паху. Затем зуд возникает все чаще, но объясняешь его тем, что давно не водили в баню. Можно даже находить удовольствие в расчесывании раздраженных ног. Но когда зуд начинает проникать в самые сокровенные места, приходится насторожиться.

Я поделился своими сомнениями с Серегой.

"Проведи пальцами по шву," - посоветовал мне он.

Я снял штанишки и исследовал проблему на тактильном уровне.

Под пальцами я почувствовал трескучую мелочь.

- Что это? - спросил я.

- Насекомые, - ответил Сергей, - бельевые швы.

- Как они выглядят?

- Мутненькие каплевидные букашки с точкой на спине, напившись крови, они становятся бурыми. Здесь же россыпи мелких блестящих овальных яичек, они спрятаны в толстые строчки швов. Я тут одного солдатика видел, так у него здоровенная вошь свисала с уха. Вот это скульптура!

... Нас строят в расположении. Я чувствую, что головы у всех стыдливо опущены. На утреннем осмотре у рядовых Грицуха и Шерпенко обнаружены вши. Нашел их лично начмед полка капитан Груздев во время развода, всей роте он приказал расстегнуть гульфики. Естественно, он доложил об итогах проверки командиру полка. Командир полка полковник Беркоев, с которым я мог похвастаться личным знакомством, на разводе отчитывал ротного отборным гвардейским матом, и вся рота внимательно внимала этим нравоучениям. "Ну что, бойцы? - прошипел Старченко, - сегодня Козел нам задаст!". Раздался глухой удар, и я услышал, как заплакал Грицух. Козел - это кличка нашего командира роты капитана Сидельникова.

- Ну что, бойцы? - это к нам подошел Козел. - Завшивели, вашу мать! Старченко! Ты старшина или х...й? Совсем за бойцами не глядишь! Ты у меня, мать твою, уволишься тридцать первого декабря! Чего молчишь?

- Товарищ капитан, - хотел было оправдаться Старченко. Сидельников прокричал:

- Слушай команду, рота! Всем до единого: дембель, ни дембель - всем! Прогладить х/б, простыни, наволочки, белье... Поняли, да... Всем постираться - время до ужина. После ужина - в баню. Я лично присутствую на вечерней поверке, поняли, да? У кого хоть одну эту мразь найду, пеняйте на себя! Спать сегодня не будете! Старченко, понял ты меня?

- Понял, - грустно ответил Старченко.

- Что? - рявкнул ротный.

- Так точно! - поправился старшина.

- Все. Разойдись!

В каптерку выстроилась очередь за мылом, побежали солдаты в умывальник краники занимать. Прижимистый каптерщик Самбатян выдавал полкуска на двух солобонов и на четверых по одной стиральной щетке. Дембеля отдали свои х/б для стирки и проглажки "духам", белье же пошли проглаживать сами. В бытовку тоже установилась очередь - шестьдесят человек на два утюга.

Нечисть кровососущая с хрустом гибнет под раскаленным утюжком. Я слышу треск, мой утюг ползет по шву как по вражескому окопу. "Левее возьми", - советует Серега. Беру. А сзади уже торопят: "Быстрей давай, время, время!".

Умывальник полон шумных мыльных брызг - шш-их, шш-их, шш-их!

Тает ядовитое мыло, щиплет глаза, тает время,.. шшш-их, шшш-их, шшш-их!

... Вечерняя поверка. Мы - чистые, измученные, глаза слипаются, поскорей бы нырнуть под чистые простыни. Ротный здесь. Старченко приказывает расстегнуть куртки и гульфики. Осматривает. Все, замерев, ждут. Старшина докладывает Сидельникову:

- Товарищ капитан, проверка произведена, мандавошек ни у кого не обнаружено!

Товарищ капитан после паузы - я думаю, в ней он нас брезгливо осматривает - дает несколько нецензурных напутствий, чтоб мы, мол, мать нашу, следили за собой, ноги мыли каждый день, а шею с мылом. И наконец, следует долгожданное:

- Отбой!

Сломя голову, несемся к своим кроватям, на ходу снимая ремни и куртки. Простыни сырые и сладкие - спать, спать... Сидельников уходит. Несколько минут висит напряженная тишина, слышится чей-то скороспелый храп. Затем дембеля встают, одеваются, матерят ротного, у них сегодня "пуля" в каптерке. Грицуха и Шерпенко подымают, но не бьют, как этого следовало ожидать, а поручают высушить в бытовке несколько дембельских х/б, ну и завтра они на неделю заступят дневальными.

Наконец-то можно уснуть. Сладкая дрема начинает растапливать мышцы. Но тут тихонечко что-то кольнуло в пах. Затем будто травинкой пощекотали лопатку. Рука стремительно рванулась к спине! Оп! Так и есть! Под указательным пальцем - тонкий сухой треск.

Господи!

Полигон

К тому, что в роте меня определили старшим стрелком, я привык не сразу. Впрочем, со всеми, кроме зрения, показателями у меня в порядке: рост, вес, объем грудной клетки, прикус - норма. Стрелок так стрелок! Пусть даже старший - прорвемся! Хотя после такого назначения в боеспособности нашей армии я усомнился.

Летом повоевать не удалось, наша доблестная рота занималась исключительно хозяйственными работами. Понюхать пороху не пришлось, вообще кроме половой тряпки и сортира никаких запоминающихся запахов.

А зимой началось.

5.00. - Рота! Подъем!

Истошный вопль дежурного обрушивается на расположение. Раз он так орет, значит, Сидельников тут стоит, сука, расставив свои оглобли, качается, глядит, как мы будем подыматься.

Приходится, еще не проснувшись толком, лететь вниз, быстренько просовывать ноги в штаны, набрасывать на плечи отсыревшую куртку, наматывать усохшие, вонючие портянки, матеря шепотом эту растреклятую жизнь.

Копошимся в проходе меж кроватями, толкаем друг дружку задницами, машем перед носом портянками, а Сидельников покрикивает еще: "Что, бойцы, мать вашу, поприпухали, я смотрю, дембелей развелось до х...я! И командует, падла: "Отбой!".

Цепляя носком задник, скидываешь сапоги, рвешь с себя куртку, суча ногами, сбрасываешь штаны, насколько позволяют стремительно скачущие секунды, пытаешься сложить все это на табуретке, и, как макака, взлетаешь на кровать и натягиваешь одеяло на уши.

- Подъем! - рявкает Сидельников.

Но все понимают, долго это не продлится, сегодня выход на полигон. Поэтому и подъем в пять часов, и завтрак уже накрыт в столовой. Разика два-три ротный может покуражиться, не больше.

Строимся на улице у нашей казармы. Мелкий, крепкий снежок сыплет на лицо, морозец лезет через воротник, через обшлага рукавов, скользит по теплому со сна телу, ветер дает парочку свежих пощечин - и спать уже не хочется.

- Равняйтесь! Смирно! В столовую шагом марш!

Наш новый старшина - сержант Сенаускас, шепелявый литовец, весьма неплохой парень. Хорошо, что хоть песню орать не надо, черт бы ее побрал!

Набиваем желудки кашей, а кому положено, и белым хлебушком с маслом. Главное удовольствие дня: кружок масла меж двух кусков белого хлеба и горячий чай вприкуску с сахаром. Лучше, конечно, два-три куска масла, но это себе могут позволить только дембеля.

6.15. Стоим уже за КПП. По шинелишкам лупит резвый ветерок, правая рука в полуистлевшей варежке сжимает ремешок от АК-74. Впереди пятнадцать верст пути по заснеженной дороге на полигон. Что поделаешь - пехота! Сто прошел - еще охота! На полигоне будут стрельбы. Пехом с нами попрет молодой лейтенантик Филиппенко, милый такой, с мальчишеским голосом лейтенантик, летом прибывший к нам из военного училища. Впереди у него двадцать пять лет самоотверженного ратного труда! Вешайся!

- Шагом марш!

Потопали потихоньку. Снежок романтично поскрипывает под сапогами, в голове у меня звенит сентиментальное: "Вы слышите, грохочут сапоги...". Идем молча, с тоской вспоминая нагретые постели. Мне хочется думать о чем-нибудь волнующе домашнем, детском: санках каких-нибудь, вспоминать свое зрячее прошлое, коньки со сверкающими лезвиями, девочку в заячьем полушубке и посеребренными снегом ресницами...

- Раз. Раз. Раз-два-три... Раз-раз. Раз-два-три, - чеканит Филиппенко.

Часа через полтора становится теплее. Серега говорит:

- Картинка - пи...ц: оранжевое солнце, горы покрыты снегом, деревья как в пуху - сказка, снег сверкает.

- А тишина какая, аж звенит! - говорю я.

Но прочь лирику!

За спинами слышится рокот, гулко отрекошеченный от гор. Ротный катит на БТР. Бронетранспортер останавливается рядом с нашей колонной, из верхнего люка слышится голос нашего командира.

Сидельников по-отечески интересуется:

- Не замерзли, бойцы?

- Не-е-е-е, - пошел шепоток по рядам. - Хорошо...

- Бего-о-о-ом! Марш! - неожиданно командует ротный, сильно озабоченный нашим здоровьем. И все срываются с места.

Командирский БТР едет на тихом ходу позади, Сидельников материт отстающих, те стараются изо всех сил наверстать скользкие метры.

Бежим километра, наверное, четыре. Шинель мешает ногам, вещмешок бьет по спине, приклад автомата - по заднице. Кто-то валится в снег. Это рядовой Грицух.

Ротный орет:

- На месте!

Все останавливаются.

На месте - это означает, между прочим, бежать на месте.

- Я сказал: на месте! - грозен Сидельников.

Мы начинаем вяло трястись на месте.

- Чей боец Грицух, кто его сержант? - вопрошает наш командир.

- Мой боец, товарищ капитан, - кричит из трясущегося строя младший сержант Арслиев, азербайджанец, только что присланный к нам из учебки.

- Арслиев, бери его и неси, понял, да? - приказывает ротный.

- Как, товарищ капитан? - у Арслиева неожиданно появляется сильный кавказский акцент.

- А меня это не е..т, понял, да? Как хочешь, но чтобы он двигался, понял, да? Рота! Бего-о-о-ом! Марш!

Опять бежим. Звук звонких пощечин и вялые вскрики Грицуха, его любимая фраза: "Мозги не труляля, да..."

Так еще километра полтора, пока Сидельников не дает отбой. Он приказывает дальше вести роту Сенаускасу, а обмерзшего Филиппенко сажает в машину. Мы переходим на спокойный шаг, наконец-то можно отдышаться, закурить.

Полигон, по описанию Сереги, представляет собой бескрайнее снежное пространство, усеянное кирпичными коробочками бункеров под тончайшим куполом тишины, готовым расколоться вдребезги от нажатия на спусковой крючок.

Конечная цель нашего путешествия - горное стрельбище. Последнее испытание - обледенелая лесенка в двести четырнадцать ступенек, ведущая к этой цели. Когда поднимаешься по ней, ноги гудят, ветер норовит скинуть вниз, но остановиться, перевести дух некогда, сзади - усердное сопение товарища. Только вперед!

Как только оказываешься на верхней, довольно ровной площадке, ледяной ветер будто насаживает на лицо клейкую шершавую маску. Все разом, без команды, развязывают тесемки на шапках.

В каменной будке сидит оператор, там же Козел, он будет следить за нашими успехами. Пытаемся укрыться от ветра за стеной этого строения - бесполезно. Ощущение такое, будто ветер здесь вездесущ, он хлещет со всех сторон. Стоит полминутки постоять на месте, пальцев на ногах уже не чувствуешь. Нормальное состояние солдата на горном стрельбище - когда он бегает, прыгает, скачет без отдыха.

По два магазина - каждому. Зарядить их на пронизывающем ветру непросто: холодные патроны в рожок заталкиваешь локтем, ладонью, чем придется. К рубежу Филиппенко вызывает по двое. Говорят, мишени зелененькие. Занимаю огневую позицию, изготавливаюсь для стрельбы лежа. Филиппенко следит за тем, чтобы я принял верную позу, мыском сапога раскидывает мои ноги пошире в стороны. Советует: "Левее, правее, чуть выше..." Я послушно вожу мушку.

- Огонь!

Ду-ту... ду-ду-ту... ту-ду... ду-ду ... ду-ту-ту...

Уши закладывает. Но некое упоение все же приходит.

Канцелярия

Первое время я никак понять не мог, что находится за обитой гладко оштукатуренными дощечками дверью рядом с тумбочкой. Стоя дневальным, я прислушивался к доносившейся из-за двери музыке. В эту дверь стучали осторожно и почтительно. Я ни разу не слышал, чтоб колотили мыском сапога, что в армии является самым обычным способом стучать в двери. Солдаты спрашивали: "Киселев, письма есть?". Дверь тогда открывалась, шуршали конверты, или же не открывалась, и тогда из-за нее доносился резкий, неизвестно кому принадлежащий, голос: "Нет!".

Офицеры стучали громко, но без начальственной гордости, хотя Сидельников лупил, как обычно, со всей своей дури, не щадя кулаков: "Кисель, открывай!".

Скоро я узнал, что Киселев - это писарь нашей роты, а таинственная комната - канцелярия. От Киселева всегда пахло хорошим одеколоном.

Киселев в роте почти не появлялся, и я по неопытности своей не мог взять в толк, что можно писать днями напролет. Глупый! Когда я это понял, стал безумно завидовать ему: не слышать нашу многонациональную речь - да ради этого можно писать двадцать два часа в сутки! Увы, для меня это было недоступно.

Однажды, когда я стоял на тумбочке, клацнул замок, я почувствовал резкий запах табачного дыма и голос, вплетенный в джаз-роковую композицию:

- Набери-ка воды, земляк!

Моего живота коснулся твердый округлый предмет. Потрогав его, я понял, это трехлитровая банка.

Я исполнил приказ. И, боясь расплескать воду, прижав банку покрепче к груди одной рукой, другой постучал в дверь.

Она отворилась.

- Ты чего, ох...ел? - ласково спросил меня голос.

- А что? - ответил я вопросом на вопрос.

- Протри гляделки, ты чего?

- Не понимаю, - пожал я плечами.

- Ты чего, не видишь?

- Нет.

- Совсем?

- Почти.

- Ты откуда такой?

- Из Москвы.

Голос подобрел.

- Что нынче слушают в столице?

- Из нашего - "Автограф", из нетленки - "Флойд".

- Ладно, заходи.

Это и был Киселев.

Я опростоволосился, в банке, оказалось, был вываренный спитой чай, и я набухал воды в него, не сполоснув банку.

Все писаря были обожателями рока. С подоконника несся добрый старый бит. Оказалось, его источал "Меридиан".

Писаря, а их было трое, вели, насколько позволяла служба, весьма уединенное существование. Мы перезнакомились. Они оказались интеллигентными ребятами: Киселев и Тарасенко окончили Львовский политех (служили они по 1,5 года), а Гоба до армии учился в художественном училище. Гобе позволялось вести довольно замкнутую для военнослужащего жизнь - он был художником, и офицеры делали ему заказы. О качестве его творчества, по понятным причинам, я судить не берусь.

Они часто приглашали меня к себе поговорить. Поили чаем и кормили тушенкой. Я их познакомил с Сергеем, они обрадовались, узнав, что он скульптор. Киселев сделал его своим преемником. Это меня несказанно обрадовало. Я получал возможность проводить свободное время в канцелярии.

Мы с Сергеем сидели, разговаривали, он скрипел пером.

Дембелю каптерщику Самбатяну это не нравилось. Он, изнывая, стоял у окна в тапочках на босу ногу.

Я нарушал некие установленные для "духа" правила.

- Пачэму послэ отбой пришел, а? - ворчал он, тыкая меня в грудь. - Кто ты, твою мат блат? А, скажи?

- Я - "дух"! - отвечал я.

- Если будэшь в канцелярии сидэть - в морду получишь! Понэль, да?

- Понял.

- Как отвечаешь, солобон?

- Так точно, товарищ рядовой.

- Смотри у мэня.

Осенью уволились писаря, уволился Самбатян, но и лафа с канцелярией быстро закончилась. Эту комнату отдали под каптерку гранатометчикам. А вскоре и Сергея перевели в штаб полка, в строевую часть.

Сослуживцы

Вместо дембельского альбома мне остаются только память на голоса, запахи, звуки. Конечно, замечательно было бы наклеить на бархатный лист десяток лиц, украсить вензельками из цветной бумаги, сделать глупые подписи и - на долгую память!

Мне же остается скрипучий голос рядового Чубкина. Того самого Чубкина, который рассказывал сказки, почесывал на ночь пятки сержанту Серову.

А Серов! Его я представляю похожим на поросенка.

- В общем, похож, - соглашается Сергей.

- Ррр-о-о-та! Строиться в расположении! - раздается пьяный крик. "Ррр-о-о-та, строиться в расположении", - вторит каптерщик Самбатян.

А "духи" волнуются в коридоре, ползет испуганный шепоток: "Серов - пьяный, пьяный в дым, сейчас будет бить, бить, бить..." Все они покорно, тем не менее, идут в расположение и строятся там по обеим сторонам ковровой дорожки. Приказ действителен для "духов" и молодых.

Серов сразу начинает экзекуцию. Я слышу характерные звуки, видимо, он двигается, попеременно размахивая обеими руками. Раз - по морде, рраз - с другой руки, рраз, рраз! Затылки стукаются о спинки второго яруса, кто оказался стоящим в проходе, падает спиной на тумбочку.

Я чувствую по крутому запашку перегара, что Серов на мгновение останавливается передо мной, решая, видимо, бить мне очки или пощадить, наконец милосердно засаживает кулаком в грудь. Ушко пуговицы впивается в солнечное сплетение. Я, приседая, захожусь кашлем.

Серов идет дальше. Бац, бац, бац! "Смирно, всэм смирна стоят!" - гнусавит Самбатян.

Я, конечно, спрашиваю у Сергея, какие они, наши сослуживцы. Он же - мои глаза, а при всей его наблюдательности и тяге к сочинительству, образы в моем сознании застревают совсем живые.

Например, Сергей Опанасович Грицух.

Двадцатилетний старичок с морщинистым лицом и с хитро спрятанными меж морщин глазками. У Федора Опанасовича узкие плечи, широкий зад, неповоротливые больные ноги. Поэтому он стал предметом беспричинных пинков и подзатыльников, от последних особенно трудно было удержаться, потому как голова Федора Опанасовича с редкими соломенными волосиками имела много неправильных выпуклостей и впадин. На все причиненные обиды Грицух отвечал одинаково: "Мозги не трулляля, да?". И часто за это свое "трулляля" получал добавочный пинок.

Сергей, он, вместо дембельского альбома ведет обычную тетрадочку в клетку и цитирует мне написанное: "... при улыбке лицо Федора Опанасовича превращалось в лучистый комочек, когда же он плачет, получается точно такой же комочек, только мокрый и розовый. Последнее, правда, случалось редко, для этого надо было очень насолить Федору Опанасовичу, например, шутки ради, запустить в него тарелкой с остывшей кашей или оставить на выстиранном х/б след от еще не просохшего после гуталина сапога."

Еще один уникум, о котором нельзя умолчать, - Максименко.

"Лицо (если не сказать покруче) всегда красное, есть в нем что-то от коня - глаза навыкате, блестят. Максименко вечно хочет есть, пить и курить. "Исты, пыты и курыты", - как говорит Максименко. И еще он хочет бабу, о чем свидетельствуют ночные поскрипывания и покачивания его кровати и всегдашнее оттопыривание в районе гульфика.

Наш молодой бравый лейтенант Гаджиев часто использует Максименко для разминки. "Макс, ко мне, быстро", - кричит Гаджиев. Макс опрометью несется к лейтенанту. "Пилотку сними", - приказывает Гаджиев. Макс покорно снимает пилотку. "Голову пригни". Макс при этом слабо возражает: "Ой, ой, ну не надо, товарищ лейтенант, не надо!". "Голову пригни, я сказал", - глаза лейтенанта тверды. Гаджиев кладет на голову Максименко указательный и безымянный пальцы, оттягивает на немыслимый градус средний и влепляет бойцу настоящего упругого фофана: "Шпок!". "Ой, - приседает Макс, - что ж вы робите?". "Стоять!" - повышает голос лейтенант, и, когда покрасневший пуще своей обычной красноты Максименко выпрямляется, потирая ушибленное место. Гаджиев слегка тыльной стороной кулака тукает его в лоб. "Ой, - снова приседает Макс, - ну шо ж вы робите, товарищ лейтенант, за шо?".

"Тихого язвенника Хлебцова, с высшим образованием, мы застаем за письмом своей невесте. Письма эти он писал везде, каждую свободную минуту. Один раз был замечен даже за этим делом в туалете, когда сидел на очке. Естественно, у его товарищей взыграло законное любопытство, о чем так подробно можно писать любимой девушке, если кругом грубая мужская жизнь? Скрипя совестью, бойцы вскрыли одно из его посланий и, прочитав его, с разочарованием набили этому писателю морду. Ибо писал он не только о том, что съел на ужин, какова консистенция его испражнений и чем пахнут портянки, не стиранные полтора месяца, но и допустил несколько точных, но обидных определений по адресу старших по сроку службы товарищей.

Да, Сергей, это намного лучше, чем дембельский альбом!

Политзанятия

Присутсвующие: заместитель командира роты по политической части лейтенант Толкаченко и личный состав седьмой мотострелковой роты.

Толкаченко: Бойцы! Где бы ни трудился человек, завершивший армейскую службу, мать вашу так, он вспоминает о ней с благодарностью за приобретенные знания, с признанием за полученную специальность, за ..." Павлов! Что это за х..ня-муйня?

Павлов: Товарищ лейтенант, это из книги маршала Сидорова.

Толкаченко: Ладно, живи пока. Продолжаю. За... выработанные качества, необходимые для защиты социалистического отечества и труда в народном хозяйстве.

Роль наших Вооруженных Сил, как школы беззаветного служения Родине, делу коммунизма обусловлена их социально-политической природой, высокой общественной значимостью воинского труда, комплексным характером партийно-политической учебы, направленной на формирование у военнослужащих научного, марксистско-ленинского мировоззрения, активной жизненной позиции. Воздействие этих факторов на подчас неискушенных в политике и не имеющих жизненного опыта и трудовых навыков молодых людей превращает их в политически и морально зрелых защитников, деятельных членов развитого социалистического общества..." Эка закрутил, маршалюга! Макс!

Максименко: Слухаю, товарищ лейтенант.

Толкаченко: Не "слухаю", а "Я!" надо отвечать, пень ты с ушами!

Максименко: Я!

Толкаченко: Скажи, Макс, ты зрелый защитник или незрелый?

Максименко: Не разумею, товарищ лейтенант. Не знаю я.

Толкаченко: Зрелый ты, сука, или не зрелый?

Максименко: Да не знаю я, товарищ лейтенант.

Толкаченко: А член ты деятельный?

Максименко: Шо такое?

Толкаченко: Ты член или не член?

Гогот.

Максименко: Это е...

Гогот.

Толкаченко: Продолжаем. Замечательной школой политического, воинского, нравственного воспитания личного состава является социалистическое соревнование. Главными его задачами являются: высококачественное выполнение планов боевой и политической подготовки, учебно-боевых задач, пере... перекрытие нормативов боевой работы, достижение военнослужащими, подразделениями, частями отличных показателей, образцовое несение..." Ну это ясно, бойцы?

Личный состав: Ясно! Угу! Ясно!

Толкаченко: Грицух, не спать!

Грицух: Я не сплю, товарищ лейтенант.

Толкаченко: Встань, отвечай, что является школой замечательного политического, нрав... нравственного воспитания?

Грицух: Э... Ну как его?

Толкаченко: Это ты меня спрашиваешь, конь кривоногий?

Грицух: Не... Это...

Толкаченко: Садись, бестолочь, спать будешь - на очко отправлю, понял?

Грицух: Понял.

Толкаченко: Не слышу!

Грицух: Так точно!

Толкаченко: Так... Дальше... Важными элементами соревнования являются борьба за честь и достоинство, безупречное поведение военнослужащих, соблюдение норм коммунистической этики, укрепление дружбы и войскового товарищества, оказание взаимной помощи в учебе, повышение культурного и политического уровня личного состава, развитие его активности в общественной жизни, культурно-массовой и спортивной работе... Так, дальше...

В ходе социалистического соревнования коммунисты, комсомольцы, воины отличных подразделений выступают инициаторами многих патриотических начинаний, имеющих большую практическую ценность, таких, например, как борьба за отличный итог каждого дня учебы, умение поражать цель первым выстрелом, первой очередью, первым ракетным пуском...

Та-а-ак... Посмотрите, как живут наши воины: уютные светлые благоустроенные казармы... Бред какой-то... Ладно. Постель солдата состоит из одеяла, двух простыней...

Павлов, крыса ты канцелярская, ты у меня сегодня в нижнюю посудомойку пойдешь, что ты лажу гонишь, маршал такую лабуду писать не будет, ему что, больше делать нечего?

Павлов: Я могу показать, товарищ старший лейтенант. Черным по белому...

Толкаченко: Ладно. Потом появляется бачок с наваристыми щами...", это в столовой, значит... Глызин, чего рот разинул? Борща захотелось? Вас бы месячишко сухарями да селедкой покормить, чтобы служба медом не казалась. На полигон бросить недельки на две в палаточках без печки, на выживание... Был бы вам наваристый!

Так... В день рождения имениннику... Это пропускаем, это тоже пропускаем... Во!

Здоровье солдат оберегается свято. Санитарный надзор осуществляется не только специалистами-медиками, но и всеми командирами. Главным здесь является профилактическая работа, предупреждение заболеваний, строгое соблюдение правил личной гигиены, закаливание организма...

Мандавошек нет, бойцы?

Личный состав: Не...

Толкаченко: В армию приходят люди, как правило, с крепким здоровьем. Многие из них в течение всего срока службы ни на какие хвори не жалуются. Перед призывом все юноши проходят специальные медицинские комиссии..." Эй, Жаров, ты чего припадаешь все время?

Жаров: У меня одна нога короче другой...

Толкаченко: И чего ж тебя в пехоту взяли, мудрецы, мать их... Сикорский, а ты знаешь, мне кажется, что ты шлангуешь. Как тебя взяли, когда ты не видишь не х..я?

Сикорский: Недобор в стране. А на Угрешке треснули указкой по башке и вспомнил первые три строчки. Я ж видел в детстве...

Сверчук: Товарищ старший лейтенант, можно я анекдот расскажу? Про слепого.

Толкаченко. Давай, трави, портной.

Сверчук: Заходит как-то слепой в женскую баню, ну, женщины, само собой: мужик, куда прешь? А он говорит: "Я слепой, я не вижу ни х..я. Они: "Ну, раз слепой, давай". Моются. Одна ему говорит: "Слушай, ты б мне спину потер". "Хорошо", - отвечает. Он ей спину мылит, ну и въехал потихоньку. Она ничего понять не может, говорит ему: Ты ж меня не трешь, ты ж меня е.. шь. А тот так спокойненько - я, - говорит, не вижу ни х...я...

Гогот.

Толкачекно: Сикорский, ты в бане смотри, осторожно, а то вот Сверчуку заедешь.

Гогот.

Толкаченко: Ладно, бойцы. Смех отставить. В каждой части несут службу люди высокого долга, коммунисты. Это... гранитная основа, на которой зиждется постоянная боевая готовность и высокое моральное состояние войск. Систематически партийные организации ведут работу по укреплению дисциплины и уставного порядка. Подавая личный пример высокой идейности, трудолюбия, соблюдения требований воинской дисциплины, коммунисты пользуются заслуженным деловым авторитетом, воодушевляют...

Играет труба.

Толкаченко: Все, бойцы, баста! Сдать тетради Павлову и на развод... Мать вашу, быстро. Разомлели, как хорьки...

Товарищи офицеры

Среди офицеров чуткие люди попадались мне редко. Впрочем, нет правил без исключений. Замполит батальона майор Буреев - замечательный, добрейший человек. Ни разу не слышал, чтоб он орал на солдата во всю глотку или, там бил его. Пожурит так ласково: мать твою, мол, что ж ты делаешь, сынок?

И ко мне здесь обращался не "слепой х...й", не "очкарик е...ный", а по имени, что здесь редкость.

У меня острый слух, и однажды я майору Бурееву даже жизнь спас. Дело было в Ж-пе, куда нашу роту бросили на перегрузку вагонов. Маленький город Ж-п, стоял на самой границе нашего отечества с братскими странами, причем тот отросток, где был выстроен этот город, глубоко вдавался в народную демократию и граничил аж с несколькими странами Восточной Европы. Соседние страны хоть и назывались братскими, но железнодорожная колея там была почему-то уже. И город Ж-п был перегрузочным пунктом. С одной стороны платформы пригоняли наш вагон, с другой - братский. Работа была тяжелая. Спиртное и продукты солдатам перегружать не доверялось. Из тех товаров, что можно было немедленно съесть, был только чернослив. Но он стимулирует. Поносило всю роту. Ну это так, к слову.

Мы жили в плацкартном вагоне, который мирно стоял здесь же на путях. И вот, выйдя как-то вечером помочиться на свежий воздух, я своим чутким ухом уловил стон. Я двинулся на звук, воздух по мере моего продвижения густел от винного перегара, наконец я наткнулся на тело. Первым делом я ощупал погоны. На них была майорская звездочка. Потом провел по лицу, оно было небрито. Раздался еще один голосовой звук, и я узнал Буреева. Майор лежал на путях. Напрягшись, я оттащил его на безопасное расстояние. Потом позвал на помощь.

А вот если бы полеживал на путях, скажем, наш ротный замполит Толкаченко, помог бы я ему? Ни за что! Лежал бы, прохлаждался дальше, пока б ему высшее политическое образование не отрезало.

Комбат майор Ревелев, кстати сказать, тоже отличный мужик. От гауптвахты меня как-то уберег, когда наш полковой боров, имеющий звание подполковника и должность заместителя командира полка по тылу, доставил меня в штаб всего лишь за то, что я, уставший, плохо видящий дембель, хотел войти в столовую не строем, а по-человечески, сам по себе. Скотина эта стояла за углом и высматривала нарушителей устава. Как эта свинья подкралась ко мне и вцепилась в руку своей мясистой конечностью, я даже не услышал. Вцепившись клешней в мою руку, он поволок меня в штаб. Дежурным по части, на счастье, оказался майор Ревелев. "На губу его, на губу..., - хрюкала эта свинья, - порядок нарушает очкарик х...ев..." "Это мой боец, разберемся", - отвечал комбат.

"Ладно, иди Сикорский, в следующий раз будь умнее", - сказал он мне, когда шарообразное брюхо меж нами исчезло. Чуткий мужик!

Комбат порой жутко тосковал, по ночам частенько пьянствовал в одиночестве, закрывшись в своем кабинете. Говорили, комбат хлебнул в Афгане. Батальонный писарь Татарчук, сменивший Гобу, вытаскивал по утрам от трех до пяти порожних бутылок водки.

Иногда комбат чудил. По праздникам он свой доблестный батальон строил на плацу. Чем больше им было выпито, тем чаще происходили эти построения. Интервал порой сокращался до тридцати секунд.

Вот мы возвращаемся в казарму из ноябрьской ветряной сырости в портяночное тепло казармы, кто берется за сигарету, кто за письмо родным и близким, кто просто в носу ковыряет у черного окна... Всеобщее расслабление нарушает звонкий клич командира: "Батальон, строиться на улице!" Бежим, толкая друг друга задами, грохоча сапогами, комбат ждать не любит, строимся. Мелкий дождик царапает лицо. Комбата веселым шепотом матерят. Потом матерок стихает. Вот он выходит, цокая подковочками на сапогах.

- Батальон! Равняйсь! С-смирно! Справо поротно! В казарму шагом марш! - командует комбат.

Топаем в казарму.

Сигарета не успевает дотлеть до фильтра, как снова: "Батальон! Строиться на улице!" Каптерщик Самаев срывает с головы пилотку и с размаху швыряет ее об пол: "Комбат! Я твой мама е..аль..." Но в этих словах - не злоба, а восхищение комбатом.

Пришлось мне познакомиться и с полковым особистом.

Однажды меня вызвал начштаба батальона (тот, у которого голос интеллигентный).

- Сикорский, - говорит, - тебе надо зайти в штаб полка. Третья комната после дежурки справа без таблички. Дойдешь?

- Как-нибудь.

Добрался. Постучал.

- Когда вы входили, в коридоре никого не было? - застенчиво поинтересовался слащавый голос.

- Я плохо вижу.

- А слышите вы хорошо?

- В общем-то.

Он начал масляно обкатывать меня, как блинчики на сковородке: где родился, где папа с мамой работают, как учился, какие имел успехи на общественном поприще; потом плавно перешел к ротным делам: нет ли настроений каких, дружу ли с сержантом Сенаускасом, да, да, поощрение, отпуск и так далее.

Задница от таких вопросов у меня вспотела, ощущение было такое, что сунул руку в трусы и вытащил вошь с виноградину. Я начал крутить: не знаю, справлюсь ли, смогу ли, обратитесь к кому другому, как-то это все неожиданно; я плохо вижу. Нет, нет, уж вы постарайтесь, настаивал он, долг комсомольца, это очень важно, не мне вам объяснять всю политическую значимость, но об этом разговоре ни-ни, прислушайтесь, напрягите слух, вас вызовут, никто ничего не будет знать, никто, ничего, не волнуйтесь.

Через месяц вызывает опять, снова через начштаба (и ты, Брут!), спрашивает:

- Ну как, ничего не слышали?

- Не слышал, - ответил я.

- А о чем говорят?

- Кто о чем, в основном о бабах, простите, не вижу вашего звания.

- Майор.

- Товарищ майор.

Повисла пауза.

- А я надеялся на вас, думал, что интеллектуальный уровень поможет вам осознать всю важность...

Гнусный тип, и голос у него гнусный.

Я пожал плечами.

С тем он и отлип.

Ожидание дембеля

Время шло, мне присвоили звание младшего сержанта, Сергея перевели на повышение писарем в строевую часть. Я завел себе что-то вроде ординарца, рядового Середу, исполнительного трудолюбивого воина, который присматривал за мной и выполнял мелкие поручения. Нередко я занимался с ним и воспитанием.

- Середа, сюда иди!

- Я, товарищ младший сержант.

- Сколько до приказа осталось?

- Приказ уж був, - отвечает он лениво.

- Сколько осталось? - повторяю я свой вопрос уже более сурово.

- Минус тринадцать днив, - сообразил Середа после паузы.

- Отожмись тринадцать раз, боец, чтобы память твоя была крепче, - предлагаю я.

Он пыхтит, отжимается. Проверяю поступательность его движений, задерживая на стриженой голове свою ладонь. Чтоб не обманул.

Все чаще наваливалась тоска. Тоска, тоска, тоска - самая зеленая, зеленей не бывает. Последние дни, но сколько их осталось: пятнадцать, двадцать, двадцать три - вот бы узнать! Куда там! Эта тайна хранится в умных и твердых головах окружных полководцев, и они не торопятся с ней расстаться.

Приблизительный срок известен - после Праздников, но все понимают, что недельки за две до всенародных гуляний потекут в сторону дома некоторые особо отличившиеся - аккордники и просто услужливые солдатики. Ни к одной из этих категорий я не отношусь, но у меня есть дружок Серега Павлов, писарь строевой части, всемогущий Cергей Павлов, который для меня командир, командарм, отец и генеральный секретарь, потому как по роду своей не пыльной деятельности имеет отношение к полковой печати, все могущественнейшей гербовой печати. У кого печать, тот и правит бал. Так вот, он обещал в случае чего помочь.

Последние дни провожу в ленкомнате. Я там назначен чем-то вроде внештатного хранителя. На окнах решетки, распахнешь окошко - и оттуда как грянут вольные запахи, нос высунешь в одну клетку и дышишь, дышишь!

Но прочь, прочь лирику!

Март-апрель - месяц ответственный для каждого воина. Подводятся итоги осенне-зимнего периода обучения, идут батальонные и полковые учения, где все, чему обучился, надо показать строгим дядям из округа.

Полигон. Снег, слава Богу, сошел, песочек обсох, солнышко дышит в спину, ветерок прохладен, но немощен.

Вперед!

Рота разворачивается в цепь, интервал 10-12 метров, бежим, впереди по-черепашьи неторопливо ползут БТР.

"Только б не убили!" - бьется в голове трусливая, но мудрая мысль. Надо следить, чтобы в цепи двигались по одной линии, по дыханию и запаху чувствую, чтобы боец Уразмаков не замочил тебя ненароком, когда Сидельников, бегущий сзади, крикнет: "Огонь!"

Он крикнет "Огонь!", и для имитации боевой обстановки, паскуда, пустит, как это бывало не раз, над нашими головами очередь. "Жик-вжик-жик", - засвистят пули над башкой. И вот тогда рядовой Уразмаков может задергаться, забыть, куда надо нажимать, брякнет своим крестьянским пальцем по спусковому крючку, - и привет родителям!

- Огонь! - кричит Сидельников и пускает: "Ту-ту-ду-ду-ту".

Рожа у меня вспотела. "Огонь!" - орет, чтоб у него отсохло. Поднимаю свой автомат, снимаю с предохранителя и, чтоб никого случаем не угробить, палю в чистое, невинное и недосягаемое небо, выпускаю один рожок, второй - пропади оно все пропадом. Не забываю и прислушиваться: Уразмаков стреляет, я живой, значит, все хорошо. Быть тебе сержантом, солдат!

Бежим дальше. Сидельников бросает нам под ноги взрывпакеты. Звонкий хлопок по ушам, от неожиданности падаю на колени, но быстро вскакиваю и, матеря боевого командира, бегу дальше. "Не ссать, - кричит Сидельников, - не ссать!"

Впереди последнее испытание - бросок гранаты. Гранат на всех не хватило, давали не каждому, только "черпакам" и "дедушкам", а я отказался, как Филиппенко ни корил меня и ни уговаривал. Да, не боевая, да, учебная, а яйца оторвет за милую душу, - не, ребята, меня дома мама ждет, засуньте свой знак "Отличный воин" в одно место!

Рядовой Уразмаков, настойчиво овладевающий специальностью минометчика, будет бросать гранату. Я расцелую его потную физиономию, если он не швырнет мне ее под ноги.

"Гранатой - огонь!" - орет ротный. Я останавливаюсь, как и положено, пригибаюсь, втягиваю поглубже шею, соединяю коленки и прикрываю автоматом сердце и яички. Бба-бах! Вроде бы все на месте. Молодец, Амангельды!

Ура-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-!

А в казарме снова тоска. Аппетита нет, в столовую тащиться не хочется, вонь надоела, мыльные каши.

Одиночества хочется, надоели люди. Нет, я не националист, боже меня упаси, да здравствует дружба народов СССР, пролетарии всех стран, соединяйтесь, но лет пять после армии отпуска свои я буду проводить только в средней полосе России. Гельбура, кутакнге сектым, бура гель, габалюкас, пелекеше шелемеша, бачо, кацо, ара, геноцвали...

Меня и пить приучили! По ночам в каптерке пьем местное вино. Двенадцатилитровый термос - четвертной. Три стакана - поначалу сок и сок, четвертый - и лом, дым, полет. Я отчетливо вижу свое зрячее прошлое, картинки из отрочества.

Затягиваем песню: "Покидают Н-ские края, дембеля, дембеля, дембеля..., будем пить и гулять, будем женщин ласкать, будем службу свою вспомина-а-а-ть..."

Дембель

Еще в темноте, до подъема - сладкий толчок в сердце - сегодня! Вокруг хрупкая тишина беспокойного сна. Запах свежей листвы одолевает кислую вонь. Сегодня!

Прощайте, казарменные запахи и звуки, прощайте голоса, ладони, шершавая кирза, сохлые портянки, сырые простыни, ночные шепоты и вскрики, густой многоголосый храп, неповторимо-удушливый запах казармы. В последний раз втягиваю его в себя. Не верится!

Пока об э т о м не знает никто. Только Сережка Павлов, мой ангел-хранитель, поводырь, писарь строевой части, Судьба моя в его руках. Он должен меня уволить сегодня вечером, сказал, что пара пустяков. Подсунет мой военный билет начальнику штаба полка вместе с документами дембелей-аккордников - и привет! Официально-то первая партия - после праздников, через неделю. Сидельников как раз в командировке - судьба дважды таких шансов не дает. Ротный обещал уволить меня последним, в конце июня. А он - злопамятный, козел! Эта паскуда так и не поверил, что я ничего не вижу. Однажды я ушел в самоволку с Серегой в С-ин. А взяли нас на выходе из кинотеатра. Ротному стало известно. Ему было не понять, что можно наслаждаться звуками, треском старой пленки и неповторимой атмосферой. А на что мне, извините, воображение!

Сидельников использовал тогда самый свой излюбленный воспитательный прием - удар мыском сапога под коленную чашечку. Коленка ныла две недели. Ну, это, слава Богу, в прошлом!

Самое главное: не залететь сегодня в наряд. Глупо терять целые сутки. Но людей сейчас в роте навалом, так что не должен.

В столовую, на обед, я, как обычно, не пошел, попил чаю с хлебом и сахаром в каптерке у Самаева. Поговорили мы с ним о дембеле, Самаев сообщил мне по секрету, что в каптерке у него не хватает восьми касок, трех одеял и двенадцати чехлов от саперных лопаток. Ворюги, да!

- Значит, парадка не будешь, брат? - в который уж раз спросил он.

- Нет, поеду в гражданке.

- Тогда обменяю твой парадка у земляка на два одеял, - заключил Самаев.

После обеда я маялся в ленкомнате. Бросив под себя бушлатик, прилег на стулья, пытался вздремнуть, но не дремалось - птичий гомон из окна свободолюбиво звенел в ушах. Я просто лежал, чутко различая шаги и голоса дневальных за дверью, скольжение половой тряпки.

Решил немного подышать воздухом напоследок. Вышел прогуляться.

Долго, наверное, тошнота будет подступать к горлу при воспоминании о нижней и верхней посудомойках. В верхней драишь тарелки, кружки, ложки, в нижней - бачки. Руки после наряда рыхлые. "Как у утопленника", - сказал Сергей. В посудомойках, как правило, шуруют те, кто шустро бегать не может, мучается нарывами на ногах. Что еще вспомнить? Как объедались с голодухи соленых огурцов до поноса, как набивали, дежуря, карманы сахаром... Или как трясся я, разнося по столам тарелки с маслом, не дай Бог, не хватит, потом замордуют. Или жирные мохнатые касания юрких крыс, что ночью хозяйничали в залах, воровали припрятанное нами под столами мясо.

Прохожу мимо столовой, из окон слышен торопливый звон бачков, шелест веером рассыпающихся по столам ложек. Где-то там носятся бритоголовые "духи", тащат кашу, получают пинки и пощечины от помощника дежурного по кухне, какого-нибудь отожравшегося сержанта, ковыряют тупыми ножами мелкую полусгнившую картошку...

Погуляв, вернулся в казарму. В ленкомнате, в потайном ящичке, надежно укрытом от посторонних глаз портретами военоначальников, проверил сохранность своей гражданской одежонки, запертой в дипломате. За шкафом стоит моя дембельская тросточка.

Полежал.

В коридоре загрохотали сапоги - рота вернулась с работ. Через несколько минут раздался надсадный крик дневального: "Батальон, строиться на ужин!" Потом снова грохот и тишина. Жду. Невыносимое состояние. Оцепенение, анабиоз.

Отрывистый стук в дверь. Наш пароль, "по-спартаковски": ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту, ту-ту. Серега! Ключ дрожит в руке, сердце подпрыгивает к горлу.

- Все - хоккей, - говорит он с порога, - поздравляю, отныне ты - гражданский человек.

То, что я при этих словах испытываю, наверное, и есть счастье. Серега сует мне в руки бумаги.

- Печати на месте?

- Печати - настоящие. Поставлены начальником штаба собственноручно в экстатическом порыве благодарности за отличную службу.

- Я - твой должник, Серега.

- Пустяки, не стоило труда.

- А ты когда?

- Завтра, наверное, еще дела кое-какие есть.

По такому случаю мы открываем банку тушенки, едим без хлеба с ножа, но все равно ужасно вкусно.

- Серега, неужели все?

- Вроде как, - лаконично отвечает он.

- Даже не верится.

- Не будь неблагодарным, - возражает Сергей, - Где, как не здесь, научишься ценить маленькие радости жизни: кусочек хлеба с маслицем, вкус хорошей сигареты, теплое солнышко над головой. Представь, приедешь домой, завалишься спать, будешь смотреть любимые сны, и никакая скотина не крикнет в ухо: "Подъем! Подъем!"

- Оставь, пожалуйста, оптимизм для своего дембельского альбома.

- Обязательно.

На плацу зафальшивила труба. Вечерняя поверка. Я вышел в коридор, спросил у дневального, кто сегодня ответственный и где поверка.

- Филиппенко, по подразделениям, - коротко ответил он.

- Будет спрашивать меня, только что вышел.

- Понял.

С Сережкой мы сидим, молча курим, я жду, пока рота отобьется и Филиппенко слиняет.

- Когда твой поезд? - спрашивает Сергей.

- Десять первого.

- Проводить тебя?

- Не стоит, доберусь, маршрут проверил. Пятнадцать минут тихим шагом.

- Пора, наверное. Билет еще покупать.

- Пора.

В коридоре - тишина. Наступает самая приятная и торжественная минута.

Я срываю с головы пилотку.

Снимаю ремень.

Потом - куртку.

Стаскиваю сапоги.

Разматываю портянки.

Снимаю, простите, штаны.

Извините, трусы.

Открываю дипломат с гражданкой.

Надеваю трусы-плавочки (чистый хлопок - Индия).

Потом маечку.

Джинсы.

- Фирма? - спрашивает Серега.

- Италия, - отвечаю, - маманя где-то чеки раздобыла.

Носки.

Кроссовки.

- Чьи? - спрашивает Сергей.

- Индия. Но фирма хорошая.

Наконец, рубашечку с воротником-стоечкой.

Кладу документы в дипломат - игриво щелкает запор.

Потом беру тросточку, изящную, с набалдашником в виде птичьей головы.

- Ооо! - восклицает мой друг. - Дембельская трость - это что-то новенькое!

- Отец расстарался.

- Маэстро, - шутит Сергей, - вы забыли снять парик.

- Ничего, отрастут, - парирую я.

Я прощаюсь с Серегой.

- Как только в Москве появишься, сразу звони.

- Обязательно.

Я выхожу из ленкомнаты, кричу:

- Рядовой Середа, ко мне!

Слышу хлопанье сапог.

- Товарищ младший сержант, по вашему...

- Отставить, слушай сюда, солдат. Вот тебе ключи от ленкомнаты, завтра передашь ротному.

- У него обалдевшее лицо, - комментирует Серега.

- В самоволку, товарищ младший сержант? - в голосе Середы сквозит, даже не сквозит, а хлещет зависть.

- Нет, солдат, домой! Иди и помни - дембель, как смерть, ненеизбежен. Повтори!

- Дембель, как смерть, неизбежен, - унылым голосом послушно повторяет боец.

- Пока.

- Вас проводить?

- Не надо.

Шарканье сапог.

- Худой, бритоголовый, голова треугольная, трусы до колен, майка грязная, - говорит Сергей, - как и мы два года назад.

- Все, Сергей, не надо о грустном.

Мы спускаемся, выходим на плац. Я пробую в деле свою трость. Легкая, перестук звонкий.

- Я прикрою, - говорит Сергей.

Он закрывает меня телом от штаба, из которого может в любую минуту выползти какая-нибудь штабная крыса.

По лицу бьет ветер. Я слышу шорох метлы, дневальный метет штабные ступеньки. Ну вот и дырка. Щупаю теплый шероховатый забор.

- Башкой не ударься, - предостерегает Сергей.

- Ты чего? Я столько раз репетировал!

Ну все! Мы обнимаемся напоследок.

- Почему от всех писарей так хорошо пахнет? - спрашиваю я.

- Работа такая! - отвечает Сергей.

Мы пожимаем руки. Его ладонь больше и крепче.

- Пока!

- До встречи!