I
(1980-1990)

Если надежда обладает каким-либо подобием звука, я уверен, это не жалобная песнь одинокой свирели, не похотливые щелчки соловья, не весенний кашель отмыкающих крыш -- это скрежет, лязг и грохот дверного засова, стерегущего вход в пивной бар "Саяны". Увы, для многих томящихся, исходящих слюной человеков, звук этот остается лишь звуком. Дядя Гриша (Петя, Вася, Федя) -- ветеран войны, а возможно и труда, в обветшалой, сальных пятнах телогрейке, неприступен и строг. Он в отличие от нас нанизанных на суровую нитку пивной жажды, обладает свободной волей, слабо зависящей от такого объективного фактора, как наличие в зале пустующих мест. Дядя Петя -- прекрасное олицетворение вечного противоречия между массами и личностью. Массы повинуются слабейшему мановению его руки, если только можно назвать мановением рывки его рачьих ладоней. И пусть он прикидывается простачком: местов, мол, нет, чего прете -- нас не обманешь: места есть всегда, и пока они есть, эти чудные места, под ласковым и ослепительным солнцем, и их много меньше, чем желающих занять эти места ( о мудрая диалектика!), тогда-то и появляется дядя Вася с небритым взглядом и чрезвычайными полномочиями. И как не был бы сей местоблюститель честен и скромен, он всегда находится во власти личных пристрастий. Его несчетные друзья и товарищи -- самые счастливые люди на свете. Мы и они. Мы пританцовываем на мерзлом асфальте, они деловито лупят кулаками в кованые двери. И нехотя вроде бы лязгает засов, и в темном промежутке, из которого сочится сладкий креветочный парок является лицо Федора Кузьмича или Ильича. Он либо узнает стучавшего, и тогда тот проскальзывает в вожделенный пивной полумрак, либо нет, и в этом случае огорченный, не узнанный друг становится в общую очередь. Много стучащих, да мало впущенных. Дядю Петю нельзя купить, как нельзя купить гордую юношескую любовь, здоровую печень и острое соколиное зрение. Однажды, а скорее всего не единожды, некий полуинтеллигент в заиндевелых, вмерзших в нос очках пытался было сунуть ему в карман телогрейки пожухлый, словно осенний лист, рубль. С каким достоинством, презрением, брезгливостью достал его из кармана дядя Гриша и как грациозно швырнул в лицо очкарику: "Я тебе сейчас свой рупь дам, чтобы только харю твою поганую не видеть".
Главная героиня этого трагического повествования - белопенная, ершистая, хлесткая пивная струя, с шапкой шуршащей, лопающейся, мягко умирающей пены.
Помимо страдающего, ностальгирующего автора мне понадобиться еще один персонаж, его (автора) вечный спутник, собутыльник, а точнее -- Сокружник.
Первая моя встреча с Сокружником случилась весной 80-го. Я был глупо влюблен в одну из своих смазливых сокурсниц. Была одна из беспощадно-солнечных мартовских суббот, идеальных для нежных свиданий. Промучившись дома до трех часов дня, я все же не вытерпел и ринулся в уличный водоворот, с единственной целью: зашагать, затоптать свою тоску в звонкие лужи, в остатки грязного, хиреющего снега, подальше гоня маняще-безнадежный образ своей возлюбленной. Я брел, опустив голову, бледно-синий от грусти, и он окликнул меня, мой Сокружник. Впрочем, тогда, он был еще не Сокружником, а просто бывшим одноклассником, а ныне студентом-первокурсником, таким же бледным и грустным как я.
Последних пару лет, проучившись в одном классе, мы толком и не познакомились, у нас были разные приятели и увлечения. Он занимался настольным теннисом, я -- русскими шашками, варились мы в разных компаниях, попивая на вечеринках кислое винцо. И вот мы столкнулись возле только что отстроенной станции метро "Новогиреево", и как оказалось, сама судьба приложила к этому свою слепую длань. Мы стояли и разговаривали, уже не помню о чем, наверное, это был пустой разговор бывших школьников: кто, где, кого видел и прочее. На берегу торопливой пешеходной реки, с порогами газетных ларьков, с уключинами табачных киосков стояли двое юношей, и что-то длило их разговор. Не представляю, что двигало моим будущим Сокружником, я же хватался за него как за соломинку, которая могла бы меня вытянуть из омута одинокого вечера.
- Может пивка попьем, - предложил я наугад.
- Давай, - быстро согласился он.
И мы поехали. Мои новые институтские приятели дали мне несколько уроков географии пивных оазисов столицы, один из которых был расположен на Таганке. За зданием метро, среди ларьков с табаком и мороженным прятался и пивной. Здесь нам отмерили по три кружки ледяного пива, и опустив носы в стремительно оседающую пену, мы застыли в счастливом забвении, не замечая ни ломоты в зубах, ни яростных битв воробьев под ногами. Солнце ласкало щеки и уши, тянуло на затылок шапку, в голове начинала звучать светлая весенняя музыка, которая вкупе с ароматной затяжкой сигареты заставляла забыть тревоги безответной любви и прочие, показавшиеся сиюминутными горести.
- Тетенька, еще по одной пожалуйста!
Перед нашими глазами - чудесный момент мартовского вечера, когда солнце начинает спотыкаться о крыши, ослепший снег крошится под ногами, а воздух, будто в него подпустили чернил, понемногу фиолетовеет.
Вспомни-ка, мой постаревший Сокружник, как осторожные сумерки, начинали свое наступление на город, как машины в чехлах грязно-серого снега, зажигали желтые фары, и как нам не хотелось расставаться, как я повез тебя на Бауманскую к незабвенному "Карбюратору"!
Там мы прикупили вдогонку еще по парочке, взяли хрустящих соленых хлебцев по копейке за штуку, и стоя у входа, глядели как день кончается прямо у нас на глазах.
Из "Карбюратора мы долго шли пешком. Топали к станции метро "Авиамоторная", тоже новенькой, остро пахнущей свежей резиной и мрамором, мимо нас проносились трамваи, осыпая пути синими снопами искр. Мы шли молча, обреченные на долгую приязнь, декалитры совместно выпитого пива, верное, нерасторжимое временем сокружничество.
Увы! Увы! Не застали мы с тобой, мой добрый Сокружник, то благословенное время, когда в шашлычной на Зеленом проспекте еврей по фамилии Залман торговал бочковым пивом. Поздно родились и поздно повзрослели. Попробуй произнеси про себя: "Бочковое пиво..." Лично у меня при это мягком "чк" посещает стыдливая слюна. Пиво это ушло навсегда, как расстегаи, гурьевская каша, портвейн "Кавказ" и сотни других приятных душе и телу вещей, канули в грязную вонючую Лету. Сейчас в том доме -- станция юного техника. Залман, приказал всем долго и помногу пить пива, а я сквозь невесомо-розовый флер детства, вижу, а точнее, представляю по рассказам отца ту знаменитую шашлычную. Счастливчики, те кто посетили сей мир, в пору когда по Зеленому проспекту звонко шныряли трамваи, и он, оправдывал свое название рядами густых вязов, стройных тополей и пахучих лип. К пиву подавали шашлыки, раков и прочую мелкую снедь -- соленые хлебцы, сушки, снетков. Кружка бархатного бочкового пива стоила двадцать две копейки, маленькая, соответственно, -- одиннадцать. Отец брал мне маленькую. Я все-таки вкусил бочкового пива своими несмышлеными губами, как рассказывает отец, после долго плевался и морщился, но все равно мне не стыдно будет умереть. Сокружник, может, и ты с папашей бывал в заведении учтивейшего Залмана, и чем черт не шутит, где-нибудь под столами, мы могли встретиться и жадно посасывая рачьи клешни любопытно посматривать друг на друга.
Как-то раз я пытался узнать у отца, чем вкус бочкового пива отличается от нынешнего, скажем, жигулевского. Отец лишь молча развел руками, дескать, небо и земля. Если учесть, что родитель мой лет десять в рот ничего не берет, даже пива, а стало быть не знает чем поят народ, скажем в пивном зале на Народной,4, ибо если б знал, то размах рук его был неизмеримо шире, а улыбка горше…
Когда несчастная любовь моя растаяла в звездно-сиреневой дымке юности, когда немало было пролито слез и слюны на подушку, когда сны с мелькающей милой головкой рвали на куски душу, когда вокруг воцарилось сырая тьма и угрюмость, когда будущее стало вдруг совершенно ненужным, потому что в ней не было той, которая растаяла в моих жарких мечтах как снегурочка, исчезла навсегда - я двинулся ни куда-нибудь а в "Карбюратор". Милый "Карбюратор"! Кислое пиво, вкусней и лечебней которого нет ничего на свете. Начхать на толстобрюхую Баварию! Да здравствует "Карбюратор"! Там пена шепчет: "Забудь ее, забудь, забудь..." Крошащиеся на зубах хлебцы советуют сделать то же самое. Случайные, добрые пьяные лица, упругие плечи, забудь. Воздух с терпким яблочным привкусом антоновки: у тебя еще все впереди, чудак!
А помнишь, Сокружник, Ухтомку? Что за дурацкий вопрос! Разве такое забудешь! Это как поэма -- вечная, бессмертная как любовь, недопитая, недопетая. Итак, первого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года наш декан Виталий Иванович Зудов после посиделок в кабинете эмбриологии в ходе которых мы, студенты-активисты, опорожнили несколько бутылок "Агдама", подмигивая близоруким и хитрым за толстыми стеклами очков глазом, рек: "Я знаю тут одну стекляшечку..." Мы доверились нашему опытному и закаленному в экспедициях педагогу, и он повез нас сорок третьим трамваем к этой самой стекляшечке, которая в ранних сумерках оказалась похожей на аквариум с желто-зеленой подсветкой, с вяло плавающими за пыльными стеклами тенями.

Помню поначалу мне было плохо: от "Агдама", сердечных неурядиц, фурункула на левом локте, но уже через двадцать минут я пил ароматнейшее пиво "Ячменный колосс", выпученными от удовольствия глазами, жадно поглощая креветки, созерцал окружающий мир.
Разве мог я тогда представить, что эта "Ухтомка" будет для нас с тобой значить? И пусть добрый дядя, похожий на безвременно ушедшего артиста, постоянно не доливал пива, черт с ним, все с лихвой компенсировалось благожелательной атмосферой и свободолюбивым духом данного заведения. Ты помнишь, мой верный Сокружник, как на следующий день, мы покатили туда, побросав все дела, я побыстрее хотел поделится с тобой своим открытием, которое для меня значило не меньше нежели для Колумба Америка.
И сколько с тех пор чистых слов и слез было пролито там, сколько проглочено вдохновенных молчаливых минут, сколько поделено поровну сомнений о несовершенстве мира! У тебя что-то не связалось с Таней, у меня -- с Ниной, тебя отшили из "Студенческого меридиана", меня из -- "Литучебы", -- и скорее -- на "Ухтомку"!
Мы начинали всегда с горячей жареной колбаски, обмакнутой в густую ядреную горчицу, чтоб обожгло небо, чтобы желудок зашевелился от закипающих в нем соков. А затем крупный, в полкружки глоток, потом креветочку, снова пива, вторую, третью, четвертую, пятую под сельдь иваси с яйцом, а на финал моченый горошек.
Какая эта было осень! Только осень может по силе пивного желания соперничать с весной, да и то лишь с ее краткой, стремительной частью, когда киснет снег, и проказница пытается сбить с обледенелой корки ворчливую старушку-зиму. Скажи, Сокружник, ты хотел бы себе иной юности? Поп-музычка, разноцветные бокальчики с приторной гадостью, глупый девичий смех, шелудивые соловьи в кронах лип, комариная тишь пыльных библиотек, романтика ранних пеленок -- променял бы на пенные фейерверки, стеклянную хрупкость мечты, полет и головокружение, хмельное одиночество и жадный литературный зуд?
День пивного прощания с Москвой был сухим и жарким. Через несколько дней я должен был отправляться в доблестные, славные, как мне казалось своей трезвостью вооруженные силы. Был конец июня 1984 года. Одышливый, хмурый правитель страны цеплялся за свою никчемную жизнь, а нам было наплевать кто там правит страной, мы с Сокружником расставались на полтора года. Пивное прощание - это вояж по девяти кругам пивного московского рая, и кругом первым стал "Мутняк".
Почему "Мутняк", и что такое "Мутняк"? Это примечательное заведение располагалось недалеко от "Ухтомки" в пределах пешей досягаемости. В зной и холод стекла его были неизменно мутны, то ли от пыли, то ли от грязи, а может от горячего дыхания посетителей. Мы подошли к нему по утреннему холодку, когда летний город кажется романтичным и притягательным. Пивос утра - это может стать темой лирического стихотворения. Пиво - с утра! Представьте себе утро -- летнее, осеннее, зимнее, весеннее, желтое, серое, сизое, белое, любое. Все вокруг сосредоточенно, если не сказать угрюмо, спешат к станкам, столам, прилавкам, кафедрам, мучаются однообразием собственной жизни, а ты идешь себе, не торопясь, пить пиво, просто, без затей, и никаких тебе кафедр и сопливых учеников, а уж тем более никаких болванок, из которых надо выпиливать пресс-формы и штампы. Так вот и мы тогда, юные свежие, страждущие, ровно в десять часов наполнили свои кружки и встали под сень прыщавых тополей. И выпили не спеша, но и не мешкая, по две кружечки. Кушая это пиво я представил, что более пятисот дней не бывать мне здесь ни светлым днем, ни темной ночью, и уж тем более утром, ужаснулся и, подавив провокационную утреннюю отрыжку, окинул печальным взором сей теплый солнечный мир. Дальше! Дальше!
В "Мутняке" мы выкрали две порожние кружки и обмотали их синей изолентой (чтоб обозначить свою на них собственность), страна уже испытывала кризис этой посуды. Наш путь лежал на "Ухтомку". Он еще издали поддразнивала креветочным запахом. Улица Ухтомского, то ли профессора, то ли красного машиниста.
Мы стояли в сонной тишине утра и болтали о юности. "А помнишь?" --спрашивает Сокружник, -- Как прошлым летом душевно забацали ерша?" "А помнишь, -- вопрошаю я --как зимой, первого января объелись до икоты кальмаров?" И мы вспомнили все: и ерша, и кальмаров, все наши долгостояния, когда за стеклами умирали краткие зимние дни, и весенние нервные глотки и позывы бродяжничества, когда и дождь и тепло, и горячую нашу взаимосвязанность. Вспомнили, конечно, все мелочи, обрывки, окурки, весь сор и непротивное скольжение мух по воздуху.
Три кружечки на "Ухтомке" -- и пора дальше, на Бауманскую, где "Пятнарик" и "Карбюратор", тот самый милый сердцу. Вперед, невидимые слезы прощания щиплют душу. Здесь недалеко, пятнадцать минут на троллейбусе двадцать пятого маршрута.
"Пятнарик" был знаменит лишь тем, что пивные автоматы там глотали не двадцати-, а пятнадцатикопеечные монеты, и для нас с Сокружником памятен он что однажды душным майским утором мы накачались там пивом, закусывая хрустящим картофелем.
А "Карбюратор" нас встретил уже не тот, что прежде. Мне показалось невероятным, что я мог здесь чиcто страдать из-за крушения первой любви.
Грязь, запустение, и кажется, что страдать здесь можно лишь от венерических заболеваний. Что значит время! Нам, имеющим пятерки по отечественной истории, было тогда невдомек, что этот самый "Карбюратор", является архитектурным памятником XVII века, Щербаковскими палатами, отстроенными еще Петром Великим. Мы узнаем об этом только в эпоху перестройки. гласности и антиалкогольной гнусности, когда будет затоптан щедрый пивной фонтан, а ветхое одноэтажное здание станет укором невежественному тоталитаризму, и его будут отстаивать от бульдозеров мужественные любители пива и старины.
Но пиво в "Карбюраторе" в тот июньский прощальный 1984 года оказалось теплым и кислым, мы ограничились двумя кружечками, исключительно из уважения к былым заслугам данного заведения в деле воспитания юношества. И еще потому, что летнее солнышко начинало припекать затылки, ласково предупреждая: берегите силы ребята, не торопитесь: оно как мудрый благожелательный тренер советовало: давайте, ребята, выдвигайтесь к Гороховскому, но там много не пейте, по одной и достаточно, посидите в скверике, перекурите, как бы вам не сломаться раньше времени.
И в подвальчике в Гороховском переулке мы, следуя этим советам, выпили по одной и покурили перед храмом, где и до сих пор располагается склад неведомых материалов; перевели дух, и уже слегка отяжелев телом, но с невесомой душой двинулись в исторический центр столицы, на Пушкинскую улицу, в бессмертную "Ладью".
Боже, как померзело там в эпоху неонэпа: трояк за вход, агрессивные молодые ублюдки, хроническая нехватка пустых кружек, вышибалы в белых халатах, смрад и табачная копоть! А как свежи и нежны были креветки, густо и прохладно пиво, с шести кружек коего хотелось возлюбить все человечество и каждого его представителя в отдельности, включая крикливых и мутноглазых гостей столицы.
В "Ладье" мы уговорили по три кружечки и, когда выбирались из ее душного трюма, вопрос "куда?" для нас не существовало, ибо все было спланировано заранее. Конечно, туда, где прохлада, свежий трепет листьев, девичий смех и музыка, в "Пльзень"! Именно, после "Ладьи", от низких сводчатых потолков, под высокие своды, где много воздуха, и птицы парят, касаясь крыльями плеч, и воробьи гомозятся под ногами, охотясь за хлебными крошками. Как здорово там летом!
Мы ждали праздника, и здесь мы нашли его, и если бы не оправданная усталость (2+3+0,5+2+1+3+2) и экономия сил ( а нам еще предстояло посетить "Сайгон") мы бы остались тут надолго. А так после парочки кружек, нескольких глотков высокого шумного воздуха вынуждены были уйти и направить нетвердые стопы свои к пристани, чтобы на быстром катере добраться до "Сайгона", конечного пункта нашего пивного прощания.
Там, помнится, зимой 1982-83 года небритый гардеробщик, бывший барабанщик ресторана "Канава", отбивал ножкой от сломанного стула ритмы бессмертных шлягеров: миллион, миллион, миллион алых роз... А напарник его подыгрывал на губной гармошке, и посетители нестройно подпевали своими огрубевшими голосами.
"Сайгон"... Это название заведение получило, видимо во время американской агрессии во Вьетнаме. Место это всегда было очагом борьбы с милитаризмом, одним из излюбленных тостов произносимых любителями пива был: "За мир во всем мире!" Тостующего дружно поддерживали, стоило только начать, как стеклянный перезвон звучал за каждым столиком. Здесь даже не трогали забредающих случайно негров, ибо о СПИДе тогда не было ничего известно.
это.
Однако, креветок в "Сайгоне", к великому сожалению, оказалось, а Сокружник между тем устал, и едва он успел поднести двадцарик к заветной щели желтоглазого автомата, как тут же, будто подстреленный из пистолета с глушителем стал оседать оземь, я едва успел подхватить его под руки и приставить к стене. Самому же пришлось ограничиться половиною кружки, исключительно из уважения к миролюбивым традициям данного заведения. Сейчас на месте "Сайгона" какая-то тухлая котлетная, а наверху на втором этаже грязный кооперативный ресторанчик. Вот так.

Нет, не апрель, сухой и ветреный озаглавил нашу бедовую эпоху, не гул газетных страниц, не шепот дремотных собраний. Поворот, излом, загиб произошел позже, в мае, когда был обнародован Указ. Слово "обнародовать" обоснованно воспринимается нашими людьми не иначе, как плевок в самый ранимый уголок народной души.
Небывалую пивную разруху застал я в Москве возвратившись из Н-ска. На "Ухтомке" поставили бездушные автоматы, "Пльзень" превратили в замызганную общественную трапезную, умерщвленным оказался оазис на Бауманской, пошел под "Сосиски" Гороховский. Куда было преклонить колена?
Но неожиданно появились "Кресты", получившие свое название от расположенного неподалеку Крестовского моста. Зимой там функционировал крошечный зальчик, а летом открывали так называемый "загон" под открытым небом, где можно было послушать стук колес летящих по Рижскому направлению электричек. Особенно здорово здесь было осенью, случалось желтые листья, кружась, падали прямо в кружки и народ верил в благотворность перемен и сносны были скумбрия и сардинелла, и казалась что "Кресты" станут нашим пристанищем надолго, но увы... Загон обнесли крышей, стены выкрасили в болотный цвет, он стал действовать и зимой, но откуда-то повыползали жуткие хари, агрессивные юнцы с поросячьими глазками, неопрятные женщины, и если у тебя, ностальгирующий вместе со мной читатель, вдруг возникнет желание погрузиться на самое дно нашей рассейской действительности, поезжай в "Кресты" наберись пива, терпения и смотри.
Объясните бога ради, какая; связь между историческим (будь он неладен) съездом КПСС и пивным залом на станции Ждановская, прозванным в народе Совой. Почему в канун партийного форума навсегда захлопнулись двери "Мутняка", "Ухтомки", "Кабаньей головы" и сотен других пристанищ одиноких городских путников, скитающихся по равнодушным тротуарам.
Сдав в своей жизни полтора десятка экзаменов по различного рода общественным дисциплинам, я бессильно развожу руками, потому как не могу постичь сей связи, ибо это не диалектика получается а хрен с репой!
Столица, пережив пивные репрессии лета 85-го года, едва оправившись, вновь попала под жестокие удары в слякотном феврале 86-го. Помню в неведомо откуда взявшийся среди недели выходной, колючий и пуржистый денек, подъехал я к "Сове", в надежде что день этот заштрихованный серой снежной стружкой хоть немного станет светлее, и что я увидел? Я увидел намертво примерзшую к стояку дверь, а рядом уставшего от трезвости служащего с лопатой в руках, который еле успевал отплевываться от назойливых вопросов, огрызаясь: "Какой на хрен пиво... Съезд у них, дери их мать!"
Вот так, чья-то жирная рука перечеркнула вмиг нашу юность, обратив ее в общепитовское убожество или груду обломков, как это случилось с "Мутняком".
День одиннадцатого февраля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года навсегда останется траурным днем в календаре моей жизни. День памяти "Ухтомки". Как сейчас помню, я приехал беззаботным утром солнечного дня, и только вошел -- сразу пала тьма, черной бахромой она стянула мое сердце и заставило его на миг замереть. Картина, представшая взору была, быть может, достойна кисти Иеронима Босха : на "Ухтомке" пили кофе!?? Кофе с лимоном из граненых стаканов и зажевывали креветками! Боже, прости их грешных, совершивших кощунство сие! Кладбищенская тишина стояла на "Ухтомке", нарушаемая лишь верещанием кассы, да позвякиванием ложек. Женщина вытирающая столы, говорила плачущим голосом: не будет здесь больше пива ребятки, не будет никогда.
С комом слез в горле я выскочил оттуда и немедленно позвонил Cокружнику из ближайшего автомата. Голос мой дрожал. "Ухтомку" закрыли, прошептал я без лишних приветствий и почувствовал, как на другом конце провода закипело слезой ранимое сердце Сокружника. Мы молчали, и ни на что другое не были способны, нам оставалась только минута молчания.
Погублен и зачах этот бледный хрупкий цветок на пыльных развалинах некогда великого государства. Молчите, все молчите, и фанфары и валторны, скрипки и балалайки -- не мешайте заветным задушевным словам -- "Ухтомка" отошла в вечность. Аминь…
Как я по молодости лет завидовал тем, кто пил пиво рядом с женщинами! О эти эфемерные создания, грациозно пьющие ароматный креветочный сок, сколько в их движениях нежности и подлинной свободы! Как изящны ваши блестящие от жира пальчики разрывающие куриное мясо, как лучатся ваши глаза во время томных и страстных глотков! Куда только исчезает неуверенность и угловатость, все жесты естественны и музыкальны, как свежи как загадочны, окутанные сигаретным дымом улыбки, как дружественны и откровенны отношения с мужчинами за столом, ибо пиво убивает похоть, возвращая нас в яблочный рай.
Вы не замечали, что в присутствии женщины обычно густой матерок разряжается, его многоярусные строения рушатся, и наконец, превращаются в молчаливую пыль под взглядом иной розовощекой особы, с достоинством курящей стомиллиметровую сигарету.
Я звал их, молил, приглашал в той далекой сиреневой юности. Оля, Галя, Марина, Света, пойдем пить пиво... Удивленный взмах ресниц: фу, какая гадость! Оля, помню:
-- Ну полчашки могу выпить...
-- Это же не кофе, кузнечик мой долгоногий, прости и прощай.
Только со Светой я был как-то раз в "Пльзени" К черту карусель! Зачем нам Света, комната смеха, видишь я уже говорю стихами, зачем нам эти гребаные горки, пустое замирание сердца и рваный ветер бьющий по лицу? В "Пльзень", Светик, в "Пльзень", где душистый горячий парок поднимается от коралловых тарелок, где так волшебно укрощать эту соленую сладость глотком свежайшего, чуть горчащего пива!
-- Светланка, сегодня, на Рязанке дают потрясающие крабовые ноги, мчимся?
-- Ну и что?
-- Как что? Крабов у нас не делают!
-- Опять пиво пить...
-- Почему опять, Света?
-- Можно же, наверное, как-то разнообразить жизнь: кино, театр...
-- Какой театр, Светк, ты что? Там театр, живой настоящий. С жизнью соревноваться бессмысленно. Шекспир бы бросил сочинять пьесы побывав на Рязанке, уверяю тебя!
-- Я не могу, какой мерзкий запах у тебя изо рта после этого пива и креветок, как из помойки!
-- Не обижай меня, Света.
-- Пойдем в кино.
-- Там темно и скучно.
-- Ну так один ешь свои крабьи...
Гудки в телефонной трубке.
Прав верный Сокружник мы обречены на одиночество.
-- Дружище, на Рязанке крабы!
-- Летим, летим!

-- Светк, мы с другом едем, если хочешь присоединяйся.
-- Не звони мне больше, ты больной...

Да, я болен. По вечерам у меня тяжелеют веки и лоб валуном давит на глаза. Что делать, чтобы унять эту боль? Еду в "Кресты", "Ладью", на Народную,4 или ищу спасительное бутылочное пиво. Но бывает и это случается все чаще - нигде ничего - веки остаются неподъемными. Веки мои словно крылья,легки они - пружинист шаг, лечу не зная заминок; тяжелы - прихрамывая, волочусь домой, и ничто не излечит меня, ни кофе с шестнадцатью каплями коньяка, ни рюмка портвейна с таблеткой аспирина, все это может подарить лишь сиюминутное освобождение, после которого плен быта втройне тягостен. И можно без конца заваривать чай прямо в кружку, можно часами мечтать об ухтомской юности, о "Карбюраторе", об играющей вечерними огнями "Пльзени, о весеннем ларьке в Аптекарском переулке, о себе самом, юном, бессмертном, опустившим нос в пухлую пивную пену, о юном, улыбающемся Сокружнике -- все бестолку. Не вернуть.
Сегодня мы - постаревшие, морщинистые, пустые -- два бледных каторжника, обреченные на вечный поиск огня в любой таре и расфасовке, мы ищем и не можем найти, очереди все длиннее и злее, век вприпрыжку бежит к концу, правители вся яростнее обещают рай, социализм с обезображенным трезвостью лицом. За что скажи, мой верный Сокружник, они прогнали нас из нашего рая, мы не трогали их запретных плодов и ничего не просили, кроме кружки свежего пива и кусочка вяленой рыбки?
Ты можешь себе представить, мой уставший Сокружник, какие сны мучили изгнанного Адама, как лопотал он и пускал слюну на подушку, как натянуто улыбался он по утрам своей, не в меру любопытной супруге. Так и мне снится наш рай, пивной бар для интеллигентных, побитых жизнью и осенним дождем мужчин. Я расскажу тебе этот навязчивый сон, и ты поймешь, почему я не хочу просыпаться.
Это совсем скромная стекляшечка, с высокими круглыми столиками. Там нет всякой рвани с оттопыренными портвейном карманами. Там у дверей стоит честный вышибала с лицом Антона Чехова и бицепсами Щварценнегера.
Все там скромно, человечно, заботливо. Закуски вдоволь, и главное, нет этих новомодных комплексов с обязательными цыплятами, хотите просто пива - пожалуйста!
Меню
Пиво (ячменный колос) 0,5 л -- 40 коп.
Пиво (жигулевское) О,5 -- 35 коп.
Горячие закуски
Колбаса любительская жареная 100 гр -- 30 коп.
Креветки отварные 100 гр -- 35 коп.
Холодные закуски
Сельдь Иваси с яйцом -- 28 коп.
Бутерброд с сыром -- 10 коп.

Бутерброд с колбасой в/к -- 12 коп.
Кальмары с луком -- 45 коп.
Сардинелла 18 коп.
Горох моченый -- 5 коп.

И никаких автоматов, только ручной разлив и рядом графинчик, если показалось, что не долили -- ради Бога!
Место за столиком можно найти без труда, кругом интеллигентные милые лица. Полковники ведут разговор об ученьях, о боевой и политической подготовке, студенты шепчутся о девушках, инженеры в роговых очках обсуждают научные проблемы. Воздух напоен солоноватым запахом креветок. Чистота и уют, на каждом столике перечница, солонка, горчичница. Симпатичная женщина с волнисто уложенными волосами своевременно убирает со столиков, не забывая ласково улыбнуться каждому.
Там царит доброта, нет грубых слов, все легко делятся друг с другом рыбкой и сигаретами, между столиками вспыхивает шумная приязнь, нередко переходящая в дружбу. Дни сгорают за широкими стеклами, пиво никогда не кончается, а за пятнадцать минут до закрытия бара бархатно звенит мелодичный звонок, предупреждая что пора наполнить отходные кружки. Звонок звенит все резче и настойчивее, пронзительнее, он обрушивается со всех сторон: бритва с треском ползет по черному шелку сна -- в серой прорехе яви трезвонит будильник, начинает день. Он прячет в свой темный карман осколки сна. Очередной, одинаковый, нечеткий, близорукий день. Глазные яблоки придавлены воспаленными веками, они безмерно тяжелы как люки канализационных водостоков. Их так не хочется открывать. Зачем?

 

II
(1997)

 

В то время когда... Когда не было еще дилеров, брокеров, пейджеров, хеджеров, риэлтеров и прочей сволочи... В то время когда пиво стоило тридцать семь коп. за бутылку... Когда оно безо всяких усилий со стороны пьющего, легко провоцировало полет фантазии и мечтательную задумчивость. Когда...
К чему трогать дремлющую память, бередить засохшее горло? А может быть просто весна? Втянув шею, бежишь, в гребаную контору, называемую офисом, чтобы заработать на хлебушек, бежишь посеревший душой, с истрепанным лицом, глядя себе под ботинки... Косишь мимоходом, как на бульваре двое мужичков, устроившись на скамеечке неторопливо посасывает пиво из горлышка. Завидуешь им по-хорошему. Чтобы в наше время пить с утра мало мужества и дерзновения, нужны еще мудрость и неизбывная тяга к просветлению. Дзен, дзинь, поехали!
Мечты идиота иногда сбываются. Пива - океан. На каждом шагу оно соблазняет профессиональных пешеходов. Хольстен, Миллер, Гинесс, Бавария, Суперскол, Джевер -- музыки никакой, но какая фонетика! Из новых, доселе неизвестных названий вполне может сложиться песня, романс, а то и гимн. Открываешь баночку -- шипящий щелчок. Пена выскальзывает на крышку. Лизнем, а то расплескается, на языке металл, отдающий горечью. Баночное пиво -- признак приобщения к цивилизации. Единственное положительное свойство реформ. Мать их.
Но годы-то уже не те. Пивная жажда приобретает чисто функциональный характер. С устатку. Где вы были раньше яйцеголовые мальчики, господа реформаторы, фарцевали привозными джинсами и бюстгальтерами? А мы строгие философы, графоманы и мечтатели вынуждены были тянуть разбавленное водой, вспененное содой нечто, напоминающее пиво по цвету и запаху. Что впрочем, было не так уж и плохо. И тем не менее, вспомним. Ибо, что у нас осталось кроме памяти?
Просыпался ведь утром в дни закадычной юности свежим и чистым, как выстиранное белье, развешенное на балконе. Нынче же отрываешь голову от подушки, и душа осмотрительно приподнимает крышку люка, недоверчиво глядя на мир из своего подполья. Пиво пить с утра стало не модным. Но, замечательно, что находятся люди, которые не летят, сломя душу, по реке жизни, кромсая будничную волну, а сонными рыбачками замерли в надувных шлюпках, залатанных иллюзиями. Течение, спотыкаясь, огибает их и становится скорее, стремглав поспешая дальше.
Вновь появились ларьки из светло-желтого, кое-где белого, кое-где зеленого пластика, где из крана бьет бледно-рыжее разливное пиво, оправдывая свое существование дешевизной, нетребовательностью покупателей и ростом количества пластиковой посуды. Пивной вояж вновь можно совершать безо всяких хлопот.
Появилось пиво с диссидентско-портовым привкусом --Балтика. Оно создает иллюзию нерушимости империи, и сохраняет вырубленное окном в Европу всегда распахнутым.
А вот "Жигулевское" вызывает лишь отвращение, равно как и одноименные автомобили -- примитивное средство передвижения вроде самоката. Что мы знали раньше? Пиво для нас существовало двух сортов --"Жигулевское" и "Не жигулевское" Коммунисты-подлецы долго скрывали от нас наличие темных сортов. А как хорошо погружаться в их жаркую хмельную патоку, особенно в январскую оттепель, февральский мороз, мартовскую вьюгу, согревая стеклянную баклашку под курткой, поближе к сердцу. А этот "Амстердам Навигатор"! Верный компас в плаванье по волнам новой России! Крепость 10. Штурвал в надежных, сильных руках. Пусть говорят, что не пиво это вовсе, а ерш. Ерунда!
Пиво можно пить теперь пить в самом большом демократическом пивном зале столицы -- метро. Стойте справа проходите слева. Осторожно двери закрываются. Просьба освободить посуду.
Снова полюбились блуждания. По бульварному кольцу с сильно постаревшим, запустившим философскую бороду Сокружником.
В зрелости пиво имеет вкус жизненного поражения. Время идет, шумят "Мерседесы", юные особы несут себя, норовя продать подороже, а мы стоим и причащаемся возле какой-нибудь лавочки на бульваре. Потеплевшими, печальными глазами обозреваем текущую мимо нас жизнь.
Где она, настоящая жизнь, риторически вопрошаю я. Пропили, проблуждали, горько, хотя и предварительно подытоживает Сокружник.
Склоняемся к арифметике. В среднем, пять, нет, наверное, все-таки шесть литров в неделю. Восемнадцать лет. В году пятьдесят две недели. Умножаем. Что получается? Пять тысяч шестьсот пятнадцать литров (5616) литров.
Ведь это какие деньги! Ну давай, в среднем, по полдоллара, хотя сейчас мы позволяем себе иногда и по доллару за бутылку. Ладно, возьмем, хотя бы по 65 центов, туда-сюда. Округляем -- 6000 литров по 0.65 $ = 3900$. Да друг, подержанный, но в хорошем состоянии "Жигуль", автомобиль, разумеется. И это не считая разнообразных измен с портвейном, сушняком, водкой и пивом, редким баловством с ликерами. Накидывай столько же -- "БМВ". А ты вопрошаешь меня, печально грустно глядя внутрь бутылки, где настоящая жизнь, что мы с ней сделали, и почему торчим у вечерней сырой лавочки, а не катим с тобой на иномарке. Мой папа исправно пивший до сорокапятилетнего возраста провожал всякий автомобиль словами: "Вон моя поехала". Мы с полным правом можем делать тоже самое.
Грустишь ли ты о потерянной моло... да нет жизни? Вижу грустишь. А я нет. Пойми кому-то делать революции, кому-то лишь испытывать поллюции, эти мимолетные оргазмы сновидений. Кому-то участвовать, кому-то соглядайтайствовать, наблюдать. Ничего с собой не поделаешь. Так что поскребем по карманам, и продлим мгновения самопознания. Радуйся! Ведь мы за это боролись. Кричали на митингах: свобода, Ельцин, хунту долой! И вот награда: неспешное следование к круглосуточно бьющему фонтану…
Мы стоим, цедим "Балтику" и темный "Холстен". Почему ты грустишь? Жизнь не прошла, она ее плещется на дне наших душ и бутылок. Ошметки пены на темной зелени стекла. Мы ведь можем взять еще по одной. Пива можно и купить, говорит Сокружник, но где, в каком ларьке можно прикупить юности, надежды, хотя бы О,.33, а на закуску хоть крошечный пакетик смысла, слегка проперченного счастьем?
Что ждет нас там, я машу рукой в сторону несущихся машин? Жесткое время широких возможностей. Лица сбрызнутые одеколоном "Эгоист" за двести восемьдесят штук. Пересчитаем-ка, мой непрактичный Сокружник. Грубо поделим двести восемьдесят на три с половиной. Получим -- два ящика. А оптовые скидки?-- поправишь ты? Да, да -- считай три ящика. Вот так -- каждому свое.
О, мелкооптовые рынки, веяния мимолетного времени. Скидки для оптовых потребителей, доброжелательное отношение к постоянным клиентам!
Да, дружок, в тоталитаризме у нас не было главного -- выбора. А нынче, можно испробовать на вкус и привкус, цвет и оттенок, мягкость пены пиво какого-нибудь Урюпинского завода, под названием "Мощь России" или скажем "Русский богатырь". Пей и преисполняйся патриотизмом.
Отчего же так печальны, грустны глаза твои, мой постаревший Сокружник? Откуда это неприятия действительности. Да ты, прав много уже не выпьешь. Грузнеешь, грустнеешь. Может, быть, портвейна? Пиво на вино, говорят -- дерьмо, а вино на пиво -- диво. Может быть. Или, может, радикальным "Амстердамом Навигатором" навигатором ударим по хмурости будней. Выйдем в океан, без руля и ветрил, откроем весеннюю навигацию, рассечем льды однообразия, растопим айсберги скуки!
Нет, сейчас бы креветок, как на Ухтомке, говорит Сокружник. Увы, креветки нам не доступны. Родных всех переловили, а импортные больно кусаются. Милые безобидные ракообразные уплыли.
Ты разучился дерзать! Да ерунда все это. Может и так. Город давит бременем чужого преуспеяния. Мы, просто, смахиваем с тобой на неудачников, сосущих пиво, ноет Сокружник.
Надо бы с утра. Я ведь давно отказал себе в удовольствии принимать с утра кружечку для тонуса -- это еще одно из моих бесчисленных поражений. Припахивает, говорят, изо рта. Люди со свежим дыханием все заполонили. Противные.
Нельзя так, нельзя, что мы делаем из пива культ, раздражается Сокружник.
Пиво -- ось вокруг которой вы выстраиваем все что угодно, включая бытие.
С этой властью у меня разногласия чисто филологические. Душа не приемлет рекламно-стерильный стиль, хотя отдаешь его навязчивости должное. Свобода - понятие относительное. Я не знаю, когда мы с тобой были свободнее, выстаивая по полтора часа за бутылочным пивом или сейчас, когда еще больше времени гробишь на то, чтобы на пиво заработать.
Нет полета ты говоришь? Опыт? Умножение печали. Представляешь четко все -- свое состояние после первой бутылки, второй, третьей, пятой. Возвращение домой, жажда, утреннюю слабость. Что толку, если утро распахнет пред тобой двери серого дня?
Ось шатается, Как в старой, тянущейся через поле телеге.

Мы тосковали по невозвратности мира, тосковали по порушенным пивным залам, а сейчас нет этой ностальгии, ушла. Зачем, кругом море пива, свободная конкуренция. Вот так.
Мы становимся степенными, выпиваем идя с работы бутылочку, в голове пошумит пошумит и стихает. Нет полета, да и лететь не хочется. Остаются парки, бульвары, скверы.
Пиво лишь слабо острая приправа к жизни обостряющая вкус к жизни. Жалкая попытка оправдания алкоголизма.
А как же литература? Как же вся наша болтовня о ней, неужели она как моча после пива ушла в песок. Не получилось. И уже не получится. Я уверен, что войду в литературу, благодаря одной фразе, которую считаю бессмертной: "Наблюдение за сменой времен года - единственное развлечение, достойное чувствительной российской души".

Сопьемся, говоришь ты рано или поздно. Нет уже никогда, я уже балансировал между первой и второй стадией, помахивая руками для равновесия в одной их которых была зажата полулитровая банка а в другой "русский йогурт." Вырвался, благодаря пиву.
Алкоголь не может быть другом, приятелем, любовницей. Он может быть только партнером. На него нельзя рассчитывать, заключать в объятия, бредить и грезить, можно лишь прибегать к его услугам. Платные услуги по преодолении одиночества, релакс и психотерапия в одном флаконе.
А может ты просто пытаешь доказать себе это передать на бумаге и избавиться. Может, ты хочешь выпить пива "Фрейдовского темного бессознательного", разлитого в Вене? Может быть!
Ну что еще по одной. Да нет. Пожалуй хватит. Завтра, какое-то гребаное совещание. А я возьму, мне на метро еще сорок минут. Ладно, увидимся! Пока.

 

III
(1999)

 

Указательный палец ласкает темно-каштановую головку. Средний устроился на тонкой талии, безымянный оглаживает шоколадную попку, большой покоится на груди, а мизинец рыщет по...
Вы думаете, это я, одурев от пьянства соблазняю куколку Барби? Нет, друзья мои, ни в коем случае. Это я ласкаю бутылочку отечественного пива (не буду бесплатно озвучивать всепобеждающее название этого пива, с давними традициями и приличной крепостью). Пиво это разлито в замечательные бутылочки с талией. С этим пивом, отдыхает не только душа, но и рука, отсюда и неуместные фантазии. Сама по себе бутылка пива, зажатая между бедер и крепко схваченная рукой, когда сидишь в суетном метро, воспринимается не иначе, как побеждающий небытие фаллический символ. От того, наверное, и женщины, смущаются глядя на меня и не решаются присесть рядом на сиденье.
Но прочь эротику. Она и пиво вещи малосовместимые. Питие пива в послекризисной Росси это поступок, прежде всего социально-экономический, это поддержка отечественных производителей, потому как импортное пиво отныне не по карману.
Но питие пива все-таки занятие прежде всего экзистенциальное. Это во время водочных возлияний тянет поговорить о женщинах, а пиво, оно располагает к обобщениям, а порой и политическим прозрениям.
Прозрачная теплая осень. Солнышко. Пора, которая по силе пивного желания может соперничать разве что с быстролетной сосулечно-звонкой частью марта.
Вот гуляю по излюбленному мной бульварном полукольцу, естественно с пивом, вижу грустного мужчину со следами былой интеллигентности на лице. Сидит он на лавочке, тоскует с бутылочкой.
Тянет пообщаться.
- Грустим? -- вопрошаю я.
- Понемногу, -- отвечает он, делая глубокий глоток.
Присаживаюсь, закуриваю, слово за слово, беседуем, ругаем власть, мечтаем о социальной справедливости.
Я между делом интересуюсь его политическими пристрастиями, каковы на его взгляд перспективы грядущих выборов.
- Мы - пленники антиномий, -- говорит он, чем меня озадачивает.
- То есть? -- спрашиваю, поперхнувшись.
- Белое -- красное, коммунисты -- демократы, тьма -- свет, жизнь -- смерть, религия -- атеизм, мечта и реальность, пьянство и трезвость.
- И что из этого следует?
- Третий путь -- вот что нам нужно, чтобы не пасть жертвой разрыва.
- Ну и...
- Надо пройти между Сциллой долга и Харибдой саморазрушения, проскочить между Содомом кондового либерализма и Гоморрой махрового коммунизма. И только тогда мы станем свободными.
Пьем, молчим.
- Есть даже партия любителей пива... -- говорю я.
- Нет лучшего способа скомпроментировать идею, чем создать партию. Большевики, например, христианские идеи превратили во всеобщую молотилку. То же и эта партия пивных любителей. Создали бы ее в годы антиалкогольного террора, вышли бы на Красную площадь с лозунгом: "Дать пиво народу!". Облили бы себя в знак протеста томатным соком. Так нет, тихо стояли в очередях и мучились, а избранные отоваривались с черного хода. Партия должна бороться, а не распределять блага.
Я согласно киваю.
Тут подходит алкоголик синюшного вида.
- Рублишки, не хватает, братья!
- Отвали! Не хватает -- вон Кремль рядом. Осенью -- очередное наступление трудящихся! -- политически грамотно реагирую я.
"Синяк" обреченно уходит.
- Ты знаешь, -- неожиданно говорит мне мой собеседник, -- не было никакой Великой России, все это -- миф!
- Поясни, -- предлагаю я, расслабившись от пива и солнышка.
- Да чего тут пояснять! Вся история России-- история мифотворчества. Посмотрите с какой легкостью иллюзии духовного и нравственного величия кочуют их одного поколения в другое, и даже многократная смена политического и экономического уклада ничего не меняет.
- Интересно.
- А в чем, собственно, если задуматься, это самое величие. Неужто вся уникальность в долгих верстах российского бездорожья, да в генетической покорности любой даже самой бесчеловечной власти? В готовности выступить податливым материалом под руками очередного ваятеля- реформатора, а?
Слушаю.
- Наша уникальность сродни неуклюжести верзилы, ощущающего свою избранность , потому как он выше, на полторы головы всех остальных. Это качество ценилось может быть в прошлом. а сегодня мало кого восхищает и скорее настораживает. Размер в сегодняшнем мире, тяготеющим к компактности не самое важное. Величие оно в достоинстве, а не в количестве танков.
- Наверное.
- Куда подевалась это наша добродушная уникальность? Как стремительно мы превратились из самой читающей в самую криминальную нацию! А ведь из ничего ничего и получается.
- Точно.
- Вот ты скажем надрался сегодня?
- Допустим.
- Завтра ты будешь мучаться с похмелья и ничего больше. Верно?
- Вполне.
- Если ты вчера был велик, то почему ты сегодня в говне? Я вот читаю и обалдеваю. 1913 год -- пик расцвета экономики, а стало быть и политической стабильности. И что? А через четыре года все летит в тартарары. Так не бывает. Был бардак и остался бардак. Вот и все.
- Да, хрен бы с ним, -- резюмирую я, -- В бардаке, тоже есть своя прелесть. Сидим вот пиво пьем, на солнышко глядим.
- Глядим. А на душе не спокойно.
- Держись, -- говорю я.
- А что остается? Только пить пиво.
- Не так уж и мало.
- То же верно.
Мой собеседник закидывает голову и стремительно опорожняет свою бутылку. К нему стремительно подлетает бабушка с серой авоськой.
- Бутылочку, не дадите, - спрашивает подобострастно.
- Бери, мамаша!
-- Спасибо, дай вам Бог здоровья, -- лопочет она.
- Не помешало бы, - тяжело вздыхает мужчина.
Он встает.
- Ладно. Пока, - кивает он мне, -- спасибо, что послушал.
- Не стоит, - говорю. - Истина где-то рядом.
Он уходит. Я смотрю ему в спину.

Бабушка интересуется:
- У вас не освободится?
- И очень скоро, -- отвечая я, прикладываясь.
Сквозь коричневое стекло бутылки я смотрю на солнце.

IV
(2001)

Сокружнику

Не смотри на женщин раняще,
Ты уже не молод,
Наше вечное пристанище -
Хмель, вода и солод.